– Ты мог его остановить… – рыдает маленькая девочка.

– Я мог его остановить, – говорит он, величественно опуская взгляд.

И удаляется во тьму.

А на следующий день открылось Око Судии.

Исхлестанная ремнем, с ломотой во всем теле, она завтракает среди покрытых угольно-черными струпьями демонов. Даже старый чародей сидит весь покрытый нарывами, омраченный грядущими душевными муками. Галиан бросает на Мимару взгляд и что-то вполголоса говорит остальным, в ответ раздаются поганые смешки. А она и впрямь воочию видит, как всевозможные безобразные грехи громоздятся в их душах. Воровство и предательство, обман и обжорство, тщеславие и жестокость, а чаще всего – убийства.

– Насчет твоих воплей… – обращается Галиан теперь к ней с шутовской серьезностью. – Тебе стоит чаще перечить Капитану. Нам с ребятами по нраву пришлось.

Поквас хохочет, не скрываясь. Ксонгис ухмыляется, натягивая свой лук.

Удивительно, как Галиан переменился. Вначале он казался дружелюбным, вызывал доверие трезвыми и несколько лукавыми суждениями. Но по мере того как отрастала его борода и расползалась мало-помалу одежда, он сделался скрытнее. Бремя Тропы, подумала она, вспоминая, сколько нежных душ озлобил бордель.

Но теперь, видя его в истинном свете, она понимает, что, собственно, долгие месяцы тягот и даже кирри изменили его совсем немного. Такие, как он, приятны или гадки в зависимости от того, против кого дружат. С приятелями они – сама щедрость и любезность, а на всех прочих плюют.

– Багровая бабочка… – тихо произносит она, зажмуриваясь от образа из чужой памяти.

Ухмылка на лице Галиана застывает.

– Что?

– Ты изнасиловал маленькую девочку, – говорит она бывшему колумнарию. – И убил ее, стараясь заглушить ее крики… Теперь тебе снится багровая бабочка, отпечаток, которую твоя окровавленная ладонь оставила на ее лице…

Вся троица застывает. Поквас ожидает, что Галиан со смехом отвергнет обвинение, но тот молчит. При виде борьбы ужаса с наглостью в его взгляде в душе Мимары даже шевельнулась жалость.

Отныне шутить он будет воровато. Из страха.

Из всех Шкуродеров больше всего поражен Клирик, чьи прегрешения столь глубоко в него въелись, что на него страшно глядеть. Он являет из себя невозможную фигуру, нагромождение чудовищных искажений, его ангельская красота смазана уродством колдовства, стерта веками цинизма.

Но ужасает сильнее все же Капитан. Она видит сияющую белизну двух хор из-под лохмотьев и кольчуги, отчего закоснелость в его прегрешениях делается лишь контрастнее. Короста убийств, напластования жертв покрывают его с головы до ног. Глаза дымятся жестокостью.

Он дает сигнал к выступлению, после чего Око вдруг закрывается. Грехи словно всасываются внутрь, как языки пламени в обугленные сучья. Справедливость и преступления делаются вновь незримыми.

Били ее множество раз. Избиения становились конечным ритуалом бесконечной череды унизительных и мелких церемоний, из которых состояла жизнь в борделе. Еще девочкой она усвоила, что некоторые мужчины способны достичь вершины возбуждения, лишь предавшись ярости, лишь в чужом унижении. И тогда же, в детстве, научилась покидать свое тело, не закрывая при этом глаз. Не испивая чашу до дна. Тело ее при этом рыдало, стонало, исходило криком, но она, оставаясь при этом на виду, укрывалась внутри, выжидая, когда буря пронесется сверху. Всегда оставляя глоток.

И переживала поругание позже, когда возвращалась в свое рыдающее, свернувшееся калачиком тело.

«Хитрая маленькая щелка, – как-то сказал ей Аббарассал, первый ее владелец. – Таких боятся. Потому что не знаешь, чего от вас ждать… Прячетесь и выжидаете удобного случая… хотя сами не знаете, какого! Неубранного ножа. Острого осколка стекла. Неосмотрительно открытого горла. Своими глазами такое видел. А вы и сами не знаете, чего творите. Просто наносите удар, впрыскиваете свой яд – и вот свободного человека как не бывало». Тут он рассмеялся, словно из-за какого-то потешного воспоминания. «Поэтому другие бы тебя посадили на цепь или утопили бы во дворе в назидание прочим. И чтобы избавиться от лишнего беспокойства. Но я – я вижу в тебе золотое дно, крошка. Крутым мужчинам не доставит никакого удовольствия ломать уже сломленное. А таких, как ты, можно ломать хоть тысячу раз, а потом еще столько же!»

Через пять лет его тело обнаружили в сливном канале за посудомойней. По-видимому, самому Аббарасалу хватило и раза, чтобы сломаться.

Анасуримбор Мимару избивали часто, поэтому ей не впервой чувствовать холодную решимость, онемение души, чурающейся собственных острых краев. Как и побуждение встать и перед всей этой глазеющей компанией подойти прямиком к Капитану, сверлящему ее взглядом.

– Я ему все расскажу. И он тебя проклянет.

Внутренне она даже усмехается, говоря такое тому, кто проклят уже давно на веки вечные.

Интересно, каким он был в юности? Трудно себе представить, что он, как и все айнонийцы, возлежал на хетеширах – длившихся всю ночь возлияниях вперемешку с блеванием, столь популярных у айнонийской знати. Что он строил козни с теми, кто уже потерял способность самостоятельно перемещаться, разъевшись до безобразия, что он скрывал выражение своего лица фарфоровой маской во время переговоров или белил лицо, отправляясь сражаться. Высокий Айнон был страной побрякушек и духов, где мужчины состязались в красноречии и джнанийском остроумии. Где споры о количестве пуговиц могли привести к дуэли до смертельного исхода.

И вот он стоит тут, лорд Косотер, не менее свирепый, чем катнармийский дикарь, неколебимее кремня. Череду лишений, из которых состоит жизнь скальперов, он переносит лучше прочих Шкуродеров, словно родился на Тропе. Трудно себе представить человека менее подходящего для истощающей пантомимы, которой была жизни в Каритасале. Шелк, верно, порвался бы от одного прикосновения к его шкуре.

– Сама обрекаешь себя, – бросает он, почти не глядя на Мимару.

– Это почему?

Теперь он пригвождает ее своим взглядом к месту.

– Если ты права, мне ничего другого не остается, кроме как убить тебя.

Вероятно, она слишком измождена, чтобы по-настоящему испугаться, или слишком его презирает. Однако если ее улыбка и вызывает его удивление, вида Капитан не показывает.

– Думаешь, он не разглядит твоего предательства? – спрашивает она, прибегнув к тону, очень хорошо известному матери и чародею. – Думаешь, он не увидит этих самых твоих слов, когда ты преклонишь перед ним колени?

– Он увидит. Но ты не знаешь его так, как знаю я.

– То есть тебе он известен лучше?

– Между домашним очагом и полем боя огромная разница, девушка. Твой отчим и мой пророк – совершенно разные люди, уверяю тебя.

– Слова твои звучат очень уверенно.

Он окружен какой-то неподвижной аурой. Шагая с ним рядом и обмениваясь негромкими репликами, она не может избавиться от ощущения потери: этой душой движут лишь ненависть и ярость, без них она недвижна вовсе.