— Ну, не смотрите на вещи так пессимистично, — проворчал Молчанов. — Надо привыкать и к любопытникам, и к другим формам жизни Тартара. А их много, и — смею вас заверить — все они агрессивны…

— Кроме пластунов, — сказал Диего Вирт.

— О пластунах разговор особый…

— Так, — в третий раз сказал Сташевский. — Мы стоим уже семь минут, это непростительно много. Готовы?

Они были готовы.

— Поехали.

Танк слегка присел и резво побежал по светлому тоннелю, вырубленному во тьме прожекторами. Дорога становилась хуже. Сначала они ехали по плоскогорью, кое-где поросшему низким кустарником странного вида. Он удивительно напоминал Грехову модели сложных органических молекул, выполненные из металлической проволоки. Гусеницы с ходу ломали его, и он рассыпался на отдельные куски, хрупкий как стекло.

Потом подъем стал круче, и вскоре Грехов понял, что они уже где-то у отрогов Кинжального хребта, который им предстояло преодолеть. За восемь часов пребывания на планете с ними и вокруг них не произошло ничего необычного, и Грехов даже подумал, что мир Тартара довольно ординарен — скалистый, дикий, «нецивилизованный» мир. Непонятно было, почему здесь происходят катастрофы, гибнут люди и роботы, защищенные от всех сил природы, как казалось до этого, умением применять эти силы себе на пользу. «Многие вещи нам непонятны не потому, что наши понятия слабы, но потому, что сии вещи не входят в круг наших понятий». Так, кажется, говорил Козьма Прутков. «Что, если жизнь Тартара не входит в круг наших понятий?» — подумал Грехов.

Склоны гор поднимались все круче и выше, сжимая их временную, случайно найденную дорогу в каменных тисках. Стали попадаться длинные трещины и крупные обломки скал со свежими изломами. Наконец ехать дальше по прежнему пути стало невозможно: сказывалось недавнее землетрясение, танк как раз подходил к его эпицентру. Он медленно прополз еще пару сот метров и уперся в рваный вал из обломков и щебня, перегородивший дорогу. За валом вспучивалось нагромождение базальтовых плит гигантской толщины — так называемый горст, то есть приподнятый участок планетарной коры, ограниченный сбросовыми трещинами.

— Приехали, — определил Сташевский и полез из кресла — широкий, спокойный, даже немного вялый. — Собирайся, Диего.

Вдвоем с Виртом они надели скафандры и вышли из танка. На приборной панели вспыхнули зеленые огни индикаторов присутствия — заработали индивидуальные радиомаяки. В лучах прожекторов две фигуры превратились в осколки ослепительного жидкого огня — пленки скафандров отражали почти все виды радиации, в том числе и свет. Они вышли из освещенной полосы и исчезли. Голос Диего прозвучал, казалось, совсем рядом:

— На куттере до цели можно дойти за десять минут. Может, я рискну?

Ответа Сташевского они не услышали, но Молчанов усмехнулся довольно красноречиво. Теперь-то Грехов тоже многое знал о Тартаре, в том числе и то, как погибли экипаж «Спира» и люди «Могиканина». Летательные аппараты преследовались паутинами с особой настойчивостью, именно поэтому их спасательный рейд начался на тяжелом танке-лаборатории, рассчитанном на эксплуатацию в атмосферах гигантских планет-полусолнц типа Юпитера. Ну а дальнейшее уже зависело от них, от «запаса надежности человеческого элемента», так как техника Земли большего, чем они располагали, дать не могла…

Молчанов включил свой информ и принялся прослушивать записи, беспокойно поглядывая на ясную зелень индикаторов присутствия. Грехов сначала тоже прислушивался, потом перестал. На вершине горста что-то происходило. Словно там во мраке зашевелился неведомый зверь и приготовился к прыжку.

— Диего! — на всякий случай позвал Грехов. — Святослав!

Динамики молчали. Индикаторы налились желтизной — признак кратковременных перерывов связи.

— Что случилось? — тревожно спросил Молчанов, но тут и сам заметил неладное. «Зверь» продолжал ворочаться, темнота в том месте отступила, поредела, и в этом светлом пятне засверкали яркие звездочки, которые собирались в большой шар, напоминающий шаровую молнию.

— Гравистрелок! — закричал Молчанов и прыгнул к вогнутому зеркалу наводки антимата.

Он не успел на секунду, может быть, на полсекунды. На скалах зашипело, и Грехов кубарем покатился к противоположной стене кабины: по танку, вернее, по его защитному полю словно ударили гигантским молотком, и он отпрыгнул назад, загудел, завибрировал на амортизаторах. Грехов еще только поднимался, цепляясь за стенку, как ударило второй раз. Он очень «удачно» ткнулся носом во что-то твердое и на некоторое время потерял способность соображать.

Молчанов все же дотянулся до пускателя антимата. Грехов понял это по тому, что у него сначала заныли зубы, а потом внешние динамики донесли скрежещущий вопль потревоженной атмосферы. Пока он протирал заслезившиеся глаза, все было кончено. Верещал счетчик радиации, половину горста как языком слизнуло, а у его основания корчилась помятая, но уцелевшая (!) паутина, потерявшая весь свой режущий блеск.

— Удачное начало, — легкомысленно произнес Грехов, вытирая с разбитых губ кровь.

Молчанов сдавленно пробормотал что-то и, свирепо помассировав горло, указал в сторону. Грехов увидел далекие светляки фонарей, выписывающие при движении замысловатые траектории. Это возвращались ничего не подозревавшие разведчики. Неужели они не слышали вопля излучателя?! Вирт что-то тихо говорил, Сташевский молчал. Они медленно спустились по склону застывшей лавовой волны, разрезая мрак шпагами света, вышли на освещенное пространство, и тут Сташевский заметил исчезновение вершины горста, метавшуюся «в агонии» паутину, да и дым еще не рассеялся полностью, и радиация не спала. Он замер на миг, потом толкнул Диего, и они бросились к машине, сразу поняв, в чем дело.

В кабине Сташевский окинул рассеянным взглядом растерзанную физиономию Грехова и, будто ничего не произошло, сел в кресло. Вошел невозмутимый Диего Вирт, прищурился на «раненого» и, сказав: «Герой», — сел рядом с командиром.

— Гравистрелок, — произнес вдруг Молчанов таким извиняющимся тоном, что Грехов вытаращил глаза. — Простите меня, Святослав! Я обязан был предупредить, простите.

На него было жалко смотреть, и Грехов почувствовал к нему если не расположение, то, во всяком случае, уважение. Наверное, это действительно мужественный человек.

— А-а… — Сташевский безмятежно махнул рукой. — Сам виноват — обязан был помнить.

Он повернулся к аппаратуре связи и вызвал Станцию.

Долгое время, пока ориентаст прощупывал небо, виом связи лишь мерцал тусклой голубизной, потрескивали динамики приемного устройства да пощелкивал автомат помех, пробуя разные частоты. Наконец виом мигнул, разгорелся, и в нем постепенно проявилось такое знакомое Грехову усталое лицо с чуть вздернутым носиком и умоляющими глазами. Он замер.

«Полина! Полина… Любовь моя и жизнь моя… и боль моя… Я сильный человек и ко многому привык в этом щедром на сюрпризы мире, но я слабею, если тень отчуждения — иногда кажущегося — появляется в твоих глазах, былая уверенность покидает меня, как кровь израненное тело… Человек жив человеком, и пусть кто-нибудь докажет мне обратное. Я жив Сташевским, жив Виртом, всеми друзьями своими, но больше всего я жив тобой… Мы так и не поговорили на Станции, хотя Диего сделал все, чтобы мы встретились. Это, конечно же, он постарался, чтобы ты оказалась здесь, у Тартара. Не без ведома Сташевского, конечно. Хитрые и добрые друзья мои, вам не понять, наверное, что для Полины я только что воскрес. А до этого был год одиночества, год моей смерти, мнимой — для меня, настоящей — для нее…»