Тем не менее минувшую революцию эти политические акторы интерпретировали совершенно по-разному. В то время как социалисты пытались представить свою подпольную деятельность и опыт репрессий как продолжение традиции польского мученичества и, соответственно, свои революционные деяния – как служение нации, национал-демократы стремились отделить себя от событий 1905–1906 годов: внушавшие страх вспышки насилия тех лет они приписывали внешним силам – будь то боевые организации ППС или якобы вездесущие «еврейские революционеры», – и таким образом источник насилия помещался вне польско-католического «народа», с которого, соответственно, снималось подозрение в том, что в смутные времена он превращается в неуправляемую толпу. Поэтому опубликованная Генриком Сенкевичем в 1910 году литературная интерпретация революционного насилия как бессмысленной разрушительной деятельности озверевшей толпы была с негодованием отвергнута широкой польской общественностью и подвергалась нападкам, особенно со стороны национал-демократических сил755. В условиях обостряющегося антагонизма между русскими властями и польскими акторами «народ» как воображаемый источник силы нации оставался священным и неприкосновенным.

На фоне только что упомянутого антагонизма может показаться удивительным, что местные должностные лица почти не попадали под огонь критики польских идеологов. Это, несомненно, объяснялось до некоторой степени теми границами свободы слова, которые были установлены законом о печати: если репортажи о дебатах в Думе и, соответственно, о резкой реакции польских депутатов на такие правительственные инициативы, как проект «Холмской губернии», были возможны, то открытая и прямая критика в адрес варшавского генерал-губернатора спровоцировала бы меры противодействия со стороны местной администрации. И все же мягкость, проявляемая умеренными кругами польского общества по отношению к скалоновской администрации, выходила далеко за рамки простой осмотрительности. Скорее, этот генерал-губернатор и его канцелярия представлялись просто лучшими из всех возможных вариантов на тот момент. На фоне того, что происходило в это время в Финляндии и прусской части Польши, а также с учетом политики центрального правительства, Скалон кому-то даже мог показаться защитником польских интересов.

Несомненно, Скалон выступал противовесом объединенным силам Столыпина и его шурина, Нейдгарта, с одной стороны, а также русским националистам в Думе, таким как варшавский депутат Сергей Алексеев и его местные товарищи по партии, – с другой. Это стало очевидно уже в 1907 году, на выборах в III Думу. Тогда генерал-губернатор, к величайшему раздражению Столыпина, открыто выступил против националистического Русского общества и попытался – впрочем, безуспешно – помешать избранию Алексеева от русской курии Варшавы. Спустя всего два года пошли слухи, что Скалона скоро сменят и сенатор Дмитрий Нейдгарт при поддержке Столыпина наконец реализует свои притязания на пост генерал-губернатора. Эта перспектива вызвала у поляков не только печальные воспоминания о временах губернаторства Нейдгарта в Плоцке (1902–1904 годы), но и небезосновательные опасения, что грядет широкомасштабная волна русификации756. Скалон решительно сопротивлялся выделению Холмской губернии из состава Царства Польского и выступал за введение муниципального самоуправления в Привислинском крае, что обеспечило ему определенные симпатии польской общественности. Имело место частичное совпадение позиций, которое способствовало по крайней мере временному сближению между генерал-губернатором и представителями умеренных польских партий.

Такое же временное совпадение точек зрения возникло, когда националистическая фракция в Думе выступила с инициативой вообще упразднить должность генерал-губернатора757. Скалон по понятным причинам был против лишения себя власти, а польские лидеры выступили против понижения политического и символического статуса Царства Польского и превращения его в административную единицу, которая ничем бы не отличалась от внутрироссийских губерний. Насколько ненавистен был им в течение долгих лет институт генерал-губернаторства, настолько же важен он оказался теперь – так как репрезентировал то, что осталось еще от «польской обособленности», и напоминал о некогда существовавшей польской государственности. В восприятии тех, кто рассматривал территорию, на которую распространялась верховная власть варшавского генерал-губернатора, как остаток Польского государства, сохранение этого статус-кво соответствовало польским интересам. Большего единодушия между Скалоном и представителями умеренных кругов польского общества, чем в дни дебатов по поводу этой инициативы, пожалуй, никогда не бывало. Если в России Скалон и его соратники становились мишенью все более ожесточенной критики со стороны русских националистов, которые представляли их «сочувствующими полякам» и, главное, – утверждали, что как этнические немцы они являются потенциальными предателями российских интересов, то в Польше этническое происхождение Скалона не обсуждалось даже в германофобских кругах национал-демократов758.

Последние, несомненно, представляли собой основную силу движения за сохранение прежнего modus vivendi, по крайней мере на локальном коммуникативном уровне. Невзирая на процесс распада национал-демократического лагеря, эндеция по-прежнему господствовала над польским партийным ландшафтом. Роман Дмовский после быстрого краха неославянского движения пришел к пониманию, что только тесное сотрудничество с государственными властями является прочной основой для борьбы с «немецкой опасностью». Даже отвергая политику центрального правительства, направленную на укрепление позиций православных и русских в западных губерниях и Царстве Польском, он тем не менее выступал за сотрудничество с государственным аппаратом759. С учетом конфронтации между Санкт-Петербургом и варшавским генерал-губернатором Скалон был для эндеции во многом более предпочтительным контрагентом.

Помимо таких, стратегических соображений были и структурные изменения в политической сфере после 1906 года, которые также повлияли на отношения между местной администрацией в Царстве Польском и польской общественностью. Дело в том, что основной характеристикой формировавшейся новой политической культуры была после 1909 года ее легальность. Это обусловило частичный отход от сопротивления царскому режиму как таковому и обращение к тем конфликтам, в которых шел спор о доминировании в этой новой, легальной политической сфере.

Переход политической деятельности и общественных организаций в легальную сферу вызвал активизацию политически информированного общества в самых различных средах, которые достаточно часто находились в прямом противоречии друг с другом. Это относится не только к конфликтам политических партий, по-прежнему имевшим форму кровавой вендетты между социалистами и национал-демократами. Линии разлома проходили также между рабочими и администрацией предприятий, а кроме того, между польскими, еврейскими и русскими форумами, на которых протекало формирование общностей. В число «достижений» революции входили не только профсоюзы, но и организации работодателей. И наряду с многочисленными польско-католическими ассоциациями возникали еврейские, а также русские православные. Таким образом, о единстве новых зон общественной активности и публичной сферы говорить не приходится. Формирующийся новый политико-культурный ландшафт был неоднородным, расколотым и богатым конфликтами. Именно эта конфликтность и способствовала росту социальной самоорганизации, поскольку ускорила рост активизма, специфичного для той или иной партийной либо конфессиональной среды, и создала параллельные институциональные структуры.