Четыре дня назад ему показалось, что он узнал Хенрика среди сгорбленных фигур в карьере, где их заставляли дробить каменные глыбы, а затем переносить голыми руками с одного места на другое. Он не был в этом уверен до конца, несмотря на розовый треугольник на куртке и внешнюю схожесть. Но все же Симон решил подобраться поближе, хотя сердце его сжималось от страха при воспоминании о чудовищных слухах, распространяющихся по лагерю. Говорили, что гомосексуалистов нередко кастрировали или вскрывали им мозг, чтобы понять, чем они отличаются от остальных. Рассказывали также, что собаки эсэсовцев были обучены нападать по короткой команде и что они уже загрызли насмерть немало заключенных.

К тому же все заключенные были на одно лицо: мертвенно-бледные, с одинаково отрешенным взглядом. Тем не менее это был действительно Хенрик. Молодой поляк заметил его и пожирал глазами, едва заметно улыбаясь. Что произошло потом? Симон не переставал об этом думать, тщетно пытаясь забыть жестокую сцену, лишавшую его сна. «Думаю, он осмелился махнуть мне рукой или пойти в мою сторону. Он позвал меня, а я еще колебался. Он так изменился, что мне никак не удавалось увидеть в нем своего любовника — моего первого и теперь уже последнего любовника».

Он вспоминал Хенрика таким, каким увидел его впервые во дворе фермы Маннов: крепкого, со здоровым цветом лица в обрамлении светлых волос, с серо-голубыми глазами и мягким, мечтательным взглядом. Они были бесконечно счастливы в те теплые октябрьские ночи, когда могли целоваться и любить друг друга под покровом темноты.

«Возможно, это были единственные счастливые часы в моей жизни!» — без горечи подумал Симон.

Так оно и было. Он отказался жениться на Шарлотте в начале войны и в конечном счете пошел добровольцем в армию, преследуя несбыточную мечту по имени Тошан. Очень быстро в дело вмешалась судьба, играя Симоном Маруа как с марионеткой. После ужасов сражения за Дьепп он оказался в самом настоящем аду. «Другого слова не подобрать, это ад! И даже оно недостаточно сильное. Здесь — царство монстров и безумцев».

По его щекам текли крупные слезы. У него осталось мало времени, а нужно было привести в порядок мысли, хаотично мечущиеся в голове.

«Хенрик позвал меня, он поднял руку, и тут же один из охранников отдал команду на немецком. Люди вокруг меня бросились на землю, я тоже, но не Хенрик. Я услышал лай, крики. Где прятались это чертовы собаки? Проклятые псы… Трое, их было трое, и все они набросились на Хенрика. Этот звук… этот ужасный звук, я не хочу его больше вспоминать!» Однако зловещий хор криков ужаса и боли, приглушенный рычанием и клацанием зубов, звучал в нем с неимоверной силой.

— Нет, нет! — простонал Симон, закрыв руками уши. — Нет!

Вечером капо объяснил, что один из псов был натаскан хватать именно за яички — справедливое наказание для тех, кто совершал извращения, идя против природы.

— А я даже ничего не сделал, — вполголоса упрекал себя Симон. — Я должен был подняться и подбежать к Хенрику. Наверняка один из этих мерзких фрицев выстрелил бы в меня, но так было бы лучше, да! Я просто трус!

Он снова увидел себя лежащим лицом вниз, в ужасе от леденящих душу предсмертных криков молодого поляка. Один из солдат смеялся. И Симон понял, что не имело смысла цепляться за жизнь еще несколько дней или несколько недель. Он надеялся вырваться отсюда, чтобы рассказать о чудовищных по своей жестокости преступлениях, совершаемых нацистами, но теперь все было кончено. Некоторым заключенным удавалось повеситься; у него был другой план.

«Эрмина, если бы ты только знала, — мысленно произнес он, внезапно успокоившись. — Если бы ты знала хотя бы десятую долю того, что происходит в этом лагере, твоя прекрасная и нежная душа померкла бы навсегда. Моя маленькая Мимина, надеюсь, что ты сейчас в безопасности на берегу нашего озера Сен-Жан и что иногда думаешь обо мне. Я прощаюсь с тобой, моя маленькая сестренка, но в Бога я больше не верю. Он не смог бы допустить такое. Как человек может смеяться над тем, что собаки терзают другого человека?! По какому праву с нами обращаются подобным образом?! Если бы ты только знал, папа! Они отправляют женщин и детей в душ, но вместо воды там идет газ, и затем их тела сжигают. Как-то утром я ощутил запах этой гари и никогда его не забуду!»

Симон коснулся своей ноги через ткань, залитую кровью. Вчера, обезумев от негодования, он искалечил себя острым камнем до самого мяса. Капо, самый гнусный мерзавец в лагере, сообщил ему, что завтра Симон отправится в санчасть.

«Значит, все случится сегодня, — подвел итог старший Маруа. — Но они не притронутся ко мне, я не стану лабораторной крысой в их грязных лапах!» Он дрожал всем телом.

Закрыв глаза, стараясь сконцентрироваться, он вызвал в памяти лица всех тех, кто был ему дорог. «Прощай, отец, я больше не буду тебя разочаровывать! Прощай, мой славный Эдмон, будущий кюре, ты, по крайней мере, не попадешь в этот ад. Прощай, Мари, моя младшая сестренка, прощай, моя Мимина, и ты, Шарлотта, тоже. Надеюсь, ты найдешь себе в наших краях хорошего мужа».

В пустой барак вошел капо. Так было условлено. Симон не пошел сегодня на стройку и должен был дожидаться его здесь.

— Пошли, — приказал мужчина по-немецки.

— Иду.

Ощутив в груди холод от своего предстоящего последнего поступка, Симон Маруа встал и направился к двери. Он взглянул на серое, затянутое тучами небо и грязную землю с вкраплениями пятен сероватого снега. «У них даже нет здесь нормального снега, черт возьми! — подумал он, ощутив ком в горле. — Где он, белоснежный снег моей родины? Где Уиатшуан, так красиво поющий весной?»

Симон окинул взглядом зловещие ряды колючей проволоки, усеянной острыми металлическими шипами. Он заметил также двух вооруженных солдат на одной из сторожевых вышек. Все было на своих местах. Его план должен сработать. Симону показалось, что его тело стало легким, бесплотным. Вся энергия отхлынула куда-то в глубину души. Ему почудился величественный рев водопада, сопровождавший все его детство, и он убедил себя, что его ледяное и чистое дыхание ласкает ему лоб.

— Двигайся, — проворчал капо, на этот раз по-французски.

Симон внезапно отпрянул от него, широко раскинув руки.

— Нет, сволочь, я за тобой не пойду! Я, проклятый розовый треугольник, плюю тебе в лицо. Я презираю тебя!

Он преувеличивал акцент своей потерянной родины, земли, где он появился на свет. Опешив, капо огляделся по сторонам. Симон держался прямо, с высокомерным видом продолжая выплескивать накопившееся возмущение:

— Вы все здесь палачи! Демоны! Черти! Я, квебекец, больше не могу жить среди вас! Грязные эсэсовцы, подлые нацисты! Меня зовут Симон Маруа, я парнишка из Валь-Жальбера, дитя Лак-Сен-Жана!

С этими словами он бросился к колючей проволоке, словно собираясь взобраться по ней. Тут же послышались автоматные очереди. На какую-то секунду Симон спросил себя, что он почувствует, когда пули разорвут его плоть, затем на него посыпались удары, такие сильные и многочисленные, что он тут же погрузился в абсолютную черноту, где больше не было ни страданий, ни горя, ни любви.