Он смотрел на молодое лицо, на фотографии, в американском паспорте. Горовиц был старше его на два года. Документ выдали, когда раввину исполнилось двадцать шесть. Он листал страницы, глядя на аннулированную немецкую визу, на визы Польши и Чехии, Словакии, и Венгрии. Он вспоминал голос японца:

– Пожалуйста, господин Воронов. Я прошу вас, как человека… – японец, помолчав, затянулся сигаретой:

– Как человека. Помогите другому человеку. Мы обязаны быть милосердными… – Степану показалось, что в темных глазах блеснул какой-то огонек. Наримуне не знал русского языка, и не мог, в Джиндин-Сумэ, прочесть надпись на фотографии, обнаруженной при майоре. Больше никаких документов у пленного при себе не имелось. Наримуне только сказали его фамилию. Граф, было, хотел спросить у комбрига, не родственник ли он большевика Воронова. Наримуне покачал головой:

– Не надо. Зачем вызывать у него подозрения? Он вряд ли понимает, какое отношение имеет японец к арестованному раввину.

Степан, действительно, не понимал, но комбриг думал сейчас не об этом. Паспорт и печать он достал из ящика письменного стола брата, воспользовавшись перочинным ножом. У Степана были ловкие руки. Он приехал в Девятый Форт на закрытой эмке. Японец ждал его в укромном месте, на окружной дороге, тоже с машиной. Степан глубоко, болезненно, вздохнул:

– Петя обо всем узнает. Но я ему объясню, скажу, что… – комбриг пока не придумал, что сказать брату, но решил:

– Надо отдать приказ, пусть приведут Горовица. Он говорит по-английски, я тоже… – Степан покраснел:

– То есть объясняюсь. Нельзя забрасывать языки, и Петя велел заниматься… – комбриг обрадовался. Ему пришло в голову, что можно сослаться на собственную инициативу:

– Я услышал, что Горовица арестовали, что у него есть сведения о диверсантах. Потом он сбежал… А от кого я это услышал? Нет, Петя не поверит. Ладно, – Степан поднялся, – потом что-нибудь придумаю. Надо посмотреть на Горовица… – посмотреть на арестованного комбригу Воронову удалось только в камере. Офицер, получив приказ, замялся:

– Придется спуститься вниз, товарищ комбриг. Я носилки организую… – Воронов удивился: «Гражданин Горовиц себя плохо чувствует?»

– Можно сказать и так, – уклончиво ответил офицер НКВД.

Степан знал, что арестованные троцкисты, иностранные шпионы, и лазутчики признаются в преступлениях. Об этом всегда писали в газетах. Комбриг Воронов думал, что они раскаиваются, осознав свою вину.

– Гражданин Горовиц молчит, – хохотнул капитан, открывая камеру, – может быть, оперуполномоченным, в авиации, удастся чего-нибудь добиться. Его все равно расстреляют… – Степан хотел что-то сказать, но осекся.

Лежащему на каменном полу, человеку не могло быть тридцать лет. Он увидел седину в темной бороде, на висках, избитое лицо, заплывшие, почерневшие глаза, распухшие, окровавленные пальцы, на левой руке. Капитан, приподняв сырой пиджак, поморщился:

– Под себя ходит. Не волнуйтесь, товарищ комбриг, мы его на пол положим, в эмке. Вы без сопровождающих приехали… – озабоченно сказал капитан, поворачиваясь к Степану, – может быть, бойцов дать, пару человек… – капитан НКВД еще никогда не видел, чтобы люди так менялись:

– Теперь он на Петра Семеновича похож. То есть они похожи, как две капли воды, но теперь у него и глаза… – лазоревые глаза сверкали арктическим, безжалостным льдом.

– Не надо сопровождающих, – медленно ответил комбриг Воронов, – он не опасен, в подобном… – Степан, едва заметно запнулся, – состоянии.

– У него сотрясение мозга, – вежливо сообщил капитан, – три ребра сломано, и пальцы… – он протянул Степану бумагу: «Распишитесь, что забираете заключенного, под свою ответственность». Степан, не думая, поставил подпись:

– Вижу, что пальцы… – он заставил свой голос звучать спокойно, – несите его наверх.

– Это не Петя… – он поднимался по широкой, с низким потолком лестнице, слушая скрип сапог охраны, в тусклом свете лампочек, – Петя бы никогда такого не сделал. Перегибы, как во времена бывшего наркома Ежова. Он оказался врагом народа. Наверняка, из органов, не вычистили его сообщников… – в эмке запахло кровью, немытым телом, мочой. Заключенный даже не стонал. Степан, обернувшись, из-за руля, понял, что он жив. Лицо, в черных синяках, на мгновение исказилось от боли.

Степан вспомнил раненых летчиков, которых он навещал в госпиталях, обожженных танкистов, тяжелый, удушливый запах смерти, витавший в палатах:

– Милосердие, – пришло ему в голову, – нам говорили, что это поповское слово. Коммунист должен безжалостно уничтожать врагов… – паспорт раввина Горовица лежал на сиденье эмки. Степан посмотрел на улыбающееся лицо:

– Он не может быть шпионом, он четыре года спасал людей, от нацизма. Но Гитлер наш союзник, у нас договор, о ненападении… – Степан, в сердцах, выматерился:

– Какая разница. Он честный человек, попавший по ошибке в тюрьму. Я признаюсь Пете, не стану лгать. Петя говорил, что новый нарком, Берия, выпустил жертв ежовского беззакония. Я выполнил свой долг… – Степан завел машину. Белый голубь порхал над тяжелыми, железными воротами.

– Долг порядочного человека… – свернув на шоссе, он погнал эмку к окружной дороге. Брат возвращался через три дня. Степану надо было придумать, как сообщить Петру о своей инициативе.

– То есть о произволе, – он, невольно усмехнулся. Степан услышал какой-то шорох сзади. Комбриг, тихо сказал: «Не беспокойтесь, пожалуйста. Все будет хорошо». Птицы оторвались от крыши Девятого Форта. Белоснежная стая ушла в летнее, яркое небо.

Поезд с беженцами отправлялся с оцепленного войсками НКВД, перрона каунасского вокзала. Сюда пропускали только по паспортам и удостоверениям перемещенных лиц, с маньчжурскими визами. При свете станционных фонарей, офицеры внимательно сверяли фотографии в документах с лицами стоящих в очереди людей, считали по головам детей. Вещей пассажиры почти не везли. У многих при себе не имелось ничего, кроме потрепанного, старого фибрового чемодана, или холщовых, наскоро сшитых тюков. Дети не шумели, прижимаясь к матерям, стоя в пальтишках на вырост. Черные, рыжие, белокурые головы прикрывали вязаные шапки и кепки. Регина просила женщин взять в дорогу зимние вещи:

– Сейчас июнь, – замечала девушка, – но настанет осень, зима. В Маньчжурии холодный климат… – некоторых малышей даже снабдили шарфами и шерстяными перчатками. Регина вспомнила рассказы кузена о том, как из Праги вывозили судетских детей:

– Я не один это делал, – Аарон улыбнулся, – кузен Мишель помогал, и Авраам, и другие люди… – рав Горовиц не сказал, кто они были. Регина держала мужа под руку, чувствуя теплые, крепкие, знакомые пальцы. Им позволяли пройти на перрон. У графа имелся дипломатический паспорт, Регина носила при себе свидетельство о браке, с печатью японского консульства.

– Все сироты уехали… – перрон заливало сияние фонарей, лаяли собаки, пахло гарью:

– Сироты, и те, кого могло бы арестовать НКВД… – этим поездом отправлялись в Маньчжурию ученики и преподаватели ешивы, в Кейданах. Регина смотрела на черные костюмы и шляпы раввинов, на женщин, с покрытыми головами: