и худое, — русское. И в отношении его к евреям входил элемент «полярности», т. е. опять элемент «пола», притяжение к «инакости».

Евреи, в религии которых для Розанова так ощутительна была связь Бога с полом, не могли не влечь его к себе. Это притяжение <…> еще усугублялось острым и таинственном ощущением их чуждости. Розанов был не только архиариец, но архирусский, весь, сплошь, до «русопятства», до «свиньи-матушки» (его любовнейшая статья о России). В нем жилки не было нерусской; без выбора понес он все, хорошее и худое — русское. И в отношение его к евреям входил элемент «полярности», т. е. опять элемент «пола», притяжение к «инакости».

Он был к евреям «страстен» и, конечно, пристрастен: он к ним «вожделел».

Влюбленный однажды, полушутя, в еврейку, говорил мне:

— Вот рука… а кровь у нее там какая? Вдруг — голубая? Лиловенькая, может быть? Ну, я знаю, что красная. А все-таки не такая, как у наших… [ФАТЕЕВ (II). Кн. I. С. 159].

Степень «страстности», «пристрастности» и «вожделения» в разные годы выражалась у него по-разному — от кусуче-иронической доброжелательности 1900-х годов: «несказанное очарование <…> их дьявольской интимностью, их шепотами в истории», до критиканской озлобленности последнего десятилетия его жизни, когда «под впечатлением опасности для России „вообще жидов“», он писал в своей столь замечательной в литературном отношении книге беллетристическом шедевре «Опавшие листья. Короб первый»:

Услуги еврейские, как гвозди в руки мои, ласковость еврейская, как пламя, обжигает меня.

Ибо, пользуясь этими услугами, погибнет народ мой, ибо обвеянный этой ласковостью задохнется и сгниет мой народ).

Всегда в его «притяжение» сквозила юдобоязнь, а в отталкивании — любование, сожаление и уважение к ветхозаветной традиции. Это очень наглядно высвечивается и в переписке с Флоренским, нашпигованной истерическим юдофобством. Переписываясь же с «милым Гершензоном», который для его друга, «дорогого П. А.» не более чем типичный «зон», Розанов, хотя и по обыкновению своему язвит и ерничает, однако, возможно, из соображений своего рода политкорректности (в общении с инородцами инородцев не задевать), расточает-таки комплименты евреям.

В предсмертном «Апокалипсисе нашего времени», где Розанов, по словам Михаила Пришвина (запись в дневнике от 12 сентября 1924 г.):

запел свою песнь песней о евреях в тот момент, когда о своем народе сказал: «Подлый народ»[393] <…>,

— есть такие строки:

… среди свинства русских есть, правда, одно дорогое качество — интимность, задушевность. Евреи — тоже. И вот этой чертою они ужасно связываются с русскими. Только русский есть пьяный задушевный человек, а еврей есть трезвый задушевный человек.

Вот гениально и трогает до слез своей правдивостью! [ПРИШВИН-ДН-1]

Перед смертью, сказав свое последнее слово о «старой России», о том, что «„коренная Россия провалилась“, что „мы все провалились“, что „провалилась деловая Россия“, морская, железнодорожная, сельская, фабричная, городская, земская», Василий Васильевич Розанов, как явствует из письма П. А. Флоренского художнику М. В. Нестерову от 1 июня 1922 г.:

продиктовал своим бывшим друзьям, и в особенности тем, кого считал обиженным собою, очень теплые прощальные письма. Мирился с евреями [РОЗАНОВ-СС. Т. 29. С. 489].

Ниже мы приводим обширные выдержки из переписки Розанова с Гершензоном, цитируемые по [ПЕРЕП: РОЗ-ГЕР]:

В. В. Розанов — М. О. Гершензону, начало мая 1909 г.:

Читаю, мой м<илый> Герш<ензон>, о Чаадаеве <…>1. Страницы так и бегут. Как хорошо Вы пишете. «Вот кто мог бы воскресить Константина Леонтьева», — подумал я о Вас[394],[395]. Анонимы (жен<ские>) к Чаадаеву: мне показалось, что это лучше «Фил<ософических> п<исем>», это — настоящее, живое. В Чаад<аеве> хорошо только остроумие (колокол, пушка, «персиянин») (стр. 118)[396]. <…> Берегите свое время и перо. Может быть, Бог наведет Вас на Леонтьева. Жене — привет. Вспоминаю Ваш холодный кофе.

Мне печально, что меня разлюбил Столпнер (такой исключительный человек)[397]. По глупостям, — как всегда у русских.

М. О. Гершензон — В. В. Розанову, 8 мая 1909 г.:

Многоуважаемый Василий Васильевич,

Очень обрадовали Вы меня присылкой статьи о Волынском; я уже собирался напомнить вам обещание. Я дважды с изумлением перечитал Вашу статью. Вы гениально нарисовали портрет Вол<ынского>, так и просятся сравнения: Веласкес, Гойа, — бесконечно хорошо; Вы большой художник. И в то же время я чувствую здесь — простите — что-то инфернальное. Подумайте: ведь это живой человек, он прочитает это, — каково ему будет? Весь Ваш удивительный талант был с Вами, когда Вы писали это, но дух любви Вас в те минуты покинул; нет благочестия к лику человеческому, нет кровного родства с бедным человеком, или просто жалости. Но все верно поразительно и сказано так, что не забудешь. Я лично знаю Волынского и могу судить. Моя жена, раз видевшая Волынского издали, в восторге.

Ну, это личное впечатление; а как редактор отдела в «Критич<еском> Обозр<ении>» я должен сказать, что те личные черточки, которые есть в Вашей статье, резко нарушили бы академический тон журнала, и просто мои товарищи по редакции их не допустят в печать. Поэтому прошу у Вас позволения выпустить соответственные строчки (ни детей… одинокая кровать в Пале-Рояле и пр.) — их немного, — и, если хотите, я пришлю Вам заблаговременно корректуру статьи, чтобы Вы могли видеть, что я выпустил (также и о Венг<ерове> и Гурев<ич>)1.

По существу я, разумеется, не выпущу в статье и не изменю ни слова, хотя и нахожу противоречие между началом и концом, ибо чему же можно научиться из такой головной книги, какою Вы изображаете книгу Вол<ынского> о Достоевском? Но тут я не вмешиваюсь.

Я не писал о Вас, а только один раз в рецензии «В<естника> <Европы>» упомянул о Вас как о первом, кто у нас во всей глубине раскрыл вопрос пола[398],[399].

В. В. Розанов — М. О. Гершензону, около 7 сентября 1909 г.:

«Телепатия» вот уже недели 3 мне шепчет на ухо: «как ты неосторожен: вот в 3-ий раз ты все сближаешь Гершензона с Меньшиковым. Как ты не подумал, что это может быть ему неприятно, — да и с твоей стороны это прямо грубо и навязчиво. Он тебе не дал права, ни повода так фамильярничать с собою».

Вот почему, дорогой Мих. Осипович, я извиняюсь перед Вами и вперед ничего подобного не повторю. Причина «ami-cochon’ства» — что Вы меня встретили в Москве «как своего», как бы «давно зная», и вообще без «пространства и времени» между нами. Дорогой мой: я слишком знаю,