Он считал, что по вине историков, журналистов и самих ученых науку воспринимают неправильно; что в этом восприятии отсутствует картина рабочей реальности — науки как процесса, а не совокупности готовых результатов. Настоящая наука — это всегда сомнение и растерянность, амбиции и устремления, движение сквозь туман. В общественном сознании любая теория представала уже законченной; последовательность же рассуждений и исследований, которая привела к открытию, оставалась за кадром. Фейнман знал, что между развитием идеи в научном сообществе и тем, как она будет выглядеть в окончательном печатном варианте, есть существенная разница. Поэтому он решил изложить личную, анекдотическую и, как он сам утверждал, неприукрашенную версию своего пути к формулировке пространственно-временного толкования квантовой электродинамики. «У нас есть привычка писать для научных журналов статьи, в которых работа выглядит законченной, — начал он. — В своих публикациях мы маскируем следы, чтобы никто не узнал о том, что и мы когда-то заходили в тупик и поначалу могли иметь неверное представление о предмете исследований».

В своей речи Фейнман описал, как физики годами бились с проблемой бесконечностей, возникавшей при расчетах самовоздействия электрона. Признался, что еще студентом втайне мечтал полностью избавиться от понятия поля и вывести теорию прямого взаимодействия между зарядами. Вспомнил свою работу с Уилером: «Насколько я был глуп, настолько профессор Уилер был умен». Попытался объяснить слушателям суть философской позиции ученых постэйнштейновской эпохи, которые, сталкиваясь с парадоксами, уже не задают себе вопрос: «Разве это возможно?» Он рассказал, как формировалась его физическая теория, и вновь высказал свое мнение о перенормировке: «Мне кажется, теория перенормировки — это просто удобный способ замести под ковер все сложности с расхождениями в электродинамике. Но я, разумеется, в этом не уверен».

Он отметил удивительную иронию всего происходившего. Многие идеи, которые возникали на пути к теории, принесшей ему в итоге Нобелевскую премию, оказались ошибочными; например, его первая идея о том, что заряд не обладает самовоздействием, или вся электродинамика Уилера — Фейнмана с ее запаздывающими и опережающими потенциалами. Даже интегралы по траекториям и концепция электронов, путешествующих назад во времени, оказались лишь полезными догадками, а не важными элементами теории.

«Мой метод — физическое осмысление теории — оказался крайне неэффективным. Вспоминая проделанную работу, я испытываю сожаление о том времени, которое было потрачено на физическое осмысление и последующую формулировку языком математики…»

Вместе с тем он считал, что все это — и неэффективность исследований, и выведенные наугад уравнения, и жонглирование альтернативными теориями — является ключом к обнаружению новых законов. И завершил лекцию советом для студентов:

«Велик шанс, что вы найдете истину, занимаясь популярным направлением исследований. Но у кого-то из вас есть возможность совершить открытие, посвятив себя непопулярной теории поля. Кто же способен на это? Лишь тот, кто пожертвует собой, исследуя квантовую электродинамику весьма странным и редким способом — способом, который изобрел он сам».

Из Стокгольма Фейнман отправился в Женеву, где выступил перед восхищенной и благоговеющей аудиторией Cern — крупнейшего нового центра ядерных исследований в Европе. Стоя перед собравшимися в новом смокинге, он сказал, что после получения премии нобелевские лауреаты часто рассуждают о том, удастся ли им когда-нибудь вернуться к нормальной жизни. Лауреат Нобелевской премии по медицине Жак Моно, разделивший награду с двумя другими биохимиками, заявил, что организм меняется под влиянием полученного опыта; это биологический факт. «И, кажется, я уже столкнулся с этой проблемой, — с хитрой усмешкой сообщил Фейнман. — Раньше я всегда снимал пиджак, когда читал лекцию, а теперь мне не хочется этого делать. Я изменился!» После этих слов слушатели взорвались смехом и засвистели. А Фейнман снял пиджак.

Он снова обратился к молодым ученым от лица себя, «старика», и призвал их идти своей дорогой. Штат сотрудников Cern стремительно рос — в то время это было характерно для всех лабораторий физики высоких энергий. Для каждого эксперимента требовалась большая команда. Перечень авторов статей в Physical Review занимал абсурдно много места на странице.

«Если вы начнете оригинально мыслить, никакого вреда не будет, — заявил Фейнман. И тут же высчитал степени вероятности: — Шанс, что ваша теория окажется верной, а общее направление исследования, которым заняты все, — ошибочным, очень мал. Но шансы, что именно вы, юный Шмидт, станете человеком, который открыл что-то новое, ничуть не меньше… Очень важно, чтобы мы не следовали одному пути. Пусть существует девяностопроцентная уверенность в правильности той, другой теории, которую разрабатывает Гелл-Манн; но вдруг это не так?»

«Если физики-теоретики будут получать все больше денег, — добавил он, — вряд ли это принесет ощутимую пользу: что хорошего в скоплении людей, тянущихся в хвосте одной и той же кометы? Нам нужно больше разнообразия… а единственный способ этого добиться — воззвать к вам, друзья мои, чтобы вы, рискуя остаться в безвестности, чаще устремлялись в дикие непознанные дебри и пытались найти ответы».

Большинство ученых знали об одной не внушающей оптимизма закономерности: получение Нобелевской премии, как правило, означало завершение продуктивной карьеры ученого. Впрочем, для многих лауреатов конец наступил намного раньше. Одни почувствовали, что обретение славы и почета отняло у них способность фанатично посвящать все свои силы и время исследованиям (а без фанатизма ученому не обойтись). Другие взбунтовались против тех последствий, которые возникли в результате получения премии. Так, Фрэнсис Крик составил язвительный шаблон ответа всем осаждавшим его просителям:

«Доктор Крик благодарит Вас за письмо, но, к сожалению, не может выполнить Вашу просьбу…

Почтовый ящик Фейнмана ломился от посланий такого рода (хотя писавшие ему чаще просили выслушать их теорию вселенского устройства, чем вернуть им здоровье). Зрелых ученых действительно нередко приглашали возглавить лаборатории, факультеты, фонды, институты. Виктор Вайскопф — один из почти-лауреатов — стал директором Cern и не сомневался, что Фейнману рано или поздно придется занять какую-нибудь административную должность. Они даже поспорили по этому поводу и в присутствии свидетелей составили расписку: «Мистер Фейнман обязуется выплатить мистеру Вайскопфу сумму в размере десяти долларов в любое время в течение последующих десяти лет (то есть до тридцать первого декабря 1975 года) в случае, если вышеупомянутый мистер Фейнман к тому сроку займет “ответственную должность”». У них не возникло разногласий по поводу того, какой смысл они вкладывают в это понятие:

«В рамках данной расписки “ответственная должность” определяется как пост, подразумевающий раздачу приказов другим людям, которые обязаны по велению занимающего означенную должность выполнять различные действия, хотя упомянутое лицо не имеет ни малейшего представления о том, что в конечном итоге эти люди должны сделать».