нет, все от нервов, – уверенно сказал Иосиф, – но, на всякий случай, примешь таблетки и попаришь ноги. Ты выглядишь простывшей. Горячая ванна и аспирин тебя вылечат… – на пузырьке Густи прочла:

– К и К. A. D. 1248. Метотрексат… – девушка подняла голубые глаза:

– Это ведь не от простуды, Иосиф… – голос задрожал. Он пыхнул сигаретой:

– Это для регуляции менструации… – он говорил деловито, врачебным тоном, – таблетки известные, все так делают… – метотрексат, лекарство, применяемое при раке, стоил недешево. Иосиф сожалел о потраченных деньгах, но другого выхода у него не оставалось:

– Один аспирин ненадежен, а метотрексатом пользуются в больницах, для прерывания беременности… – в Британии аборты запрещали:

– То есть, как в Израиле, аборт позволен в случае угрозы жизни матери, – он ждал, пока вскипит вода, – но не тащить же ее к врачу. Ничего у нее нет, она все придумала. Она хотела связать меня по рукам и ногам, блеяла что-то о браке. Хорошо, что тети Марты нет в городе. Пиявка, непременно, побежала бы к ней за помощью… – Иосиф подумал о холодных, зеленых глазах тети:

– Она опекун Густи. Ни она, ни дядя Максим шутить не любят. Очень удачно, что он тоже отправился в деловую поездку, иначе Рождество я бы встречал женатым человеком… – юноша даже передернулся. Услышав о лекарствах, Густи сглотнула:

– Но если я… – она расплакалась, – если у нас… – Иосиф прервал ее:

– Не у нас, а у тебя. С той ночи прошла неделя, откуда я могу знать… – он окинул девушку долгим взглядом, – что на этом диване не побывал с десяток твоих кавалеров… – он усмехнулся:

– Сейчас ты мне скажешь, что я у тебя был первым, но после первого случается и второй, и третий… – ее щеки заполыхали: «Никого у меня не было, кроме тебя. Грех убивать дитя, Иосиф… – он пожал плечами:

– Я не католик, евреям это разрешено. Я, в любом случае, светский человек. В общем, – он посмотрел на часы, – либо я сейчас иду в аптеку и приношу все необходимое, либо не иду, и тогда это твоя забота… – он вынул ладонь из ее цепкой руки:

– Точно, пиявка, присосалась и не отпускает… – она подалась вслед:

– Но я думала, что ты меня любишь… – по лицу девушки текли слезы, – что мы поженимся, уедем в Израиль… – он накинул плащ:

– Не люблю. Случилось, – Иосиф поискал словно, – развлечение, для нас обоих. Будь проще, Густи, сейчас космический век, а не викторианские времена. Мне едва за двадцать, я не собираюсь жениться, тем более, не на еврейке… – она кусала сухие губы:

– Я стану, стану еврейкой. Бабушка Мирьям была… – Иосиф закатил глаза:

– Ради брака такого не делают, раввинский суд тебе откажет и будет прав. И ты мне не нужна, сколько раз еще тебе повторять. Я слишком молод, для женитьбы, я студент… – она скорчилась под одеялом, в углу дивана:

– Тупица женился в восемнадцать лет… – Иосиф отчеканил:

– Перед браком он расстреливал прямой наводкой русские танки. И вообще, он в пять лет притворялся немым, в Аушвице, а в семь, ходил воровать в Бреслау. Не сравнивай себя с Тупицей, ты всю войну просидела в безопасности, под крылом тети Клары… – он снял с плиты чайник:

– Теперь и в Лондон спокойно не приедешь, пиявка будет вешаться мне на шею. Хоть бы она вышла замуж, и поскорее… – вернувшись в гостиную с тазом, он быстро развел в горячей воде горчицу:

– Заодно полечишься от простуды, – почти добродушно сказал Иосиф, – я тебе сделал чаю, с лимоном… – заветренный лимон он отыскал в рефрижераторе:

– Чай у нее хороший, с Ганновер-сквер принесла, не иначе… – он подал девушке стакан с водой:

– Две таблетки метотрексата, и пять таблеток аспирина… – он открутил крышку пузырька, – думаю, этого достаточно… – Иосиф помнил протокол:

– У метотрексата есть побочные явления, но они тоже похожи на простуду. Слабость, боль в мышцах, язвы во рту. Никто, ничего не заподозрит, да и доза маленькая. Но вполне достаточная, чтобы, как говорится, отрегулировать процесс… – он подумал, что в Ист-Энде можно купить, из-под полы, более дешевые таблетки:

– Но это шарлатанские средства, а рисковать подпольным абортом, я не хочу. Тем более, она не беременна, она все придумала… – он, с недовольством, понял, что ему придется торчать в квартирке до благополучного исхода предприятия:

– Надеюсь, что благополучного… – он поставил таз рядом с диваном, – хотя она здоровая девушка. Ладно, все обойдется. Я позавтракал, спасибо Шмуэлю, а магазины никуда не убегут… – Иосиф ехал за подарками семье:

– Надо зайти в университетский книжный магазин, за учебниками, – решил он, – в Израиле британские и американские книги продают втридорога… – Густи смотрела на белые пилюли, на ладони:

– Он меня не любит, я стала развлечением… – девушке хотелось завыть, – а теперь я могу совершить страшный грех. Я буду гореть в аду, вечно… – ей почти хотелось умереть:

– Зачем это все… – глотая таблетки, Густи поперхнулась, – меня никто не любит, я проведу оставшуюся жизнь одна. Моль старая дева, но она, хотя бы, воевала, у нее есть, что вспомнить. У меня и вспомнить нечего, только пишущую машинку… – горячая вода обожгла ноги. Густи согнулась, обхватив руками плечи. Крупные слезы лились по лицу, капали в разведенную горчицу:

– Так и сиди, – прихватив журнал, Иосиф обосновался на подоконнике, – я побуду с тобой, пока все не начнется. Дальше ты сама справишься…

Поставив рядом чашку кофе, перелистывая яркий Life, он засвистел: «Hey, mambo, mambo Italiano…».

Шмуэль ловко перевязал ниткой лук-порей, петрушку и укроп:

– Обыкновенный лук резать не надо, – сказал он Лауре, – для бульона лучше, когда овощи варятся целиком… – на эмалированной плите пыхтела большая, медная кастрюля. Клара собралась ехать с судками в Мэйфер:

– У Теодора-Генриха на руках четверо прожорливых парней, – заметила миссис Майер, – а у Густи, бедняжки, по телефону совсем больной голос. Надо, чтобы до Рождества она поднялась на ноги… – Шмуэль встретился с Лаурой и дядей Джованни в воскресенье утром, на мессе в Бромптонской оратории:

– Аароны сегодня собираются в театр, так сказать, – улыбнулся дядя, – то есть в паб, а ты поезжай с нами, милый. У Генрика с Аделью, честно говоря, ты домашнего не поешь… – рефрижератор на просторной кухне кенсингтонской квартиры, действительно, сверкал пустотой. Шмуэль покупал яйца, сосиски, хлеб и молоко, однако Тупица и Адель предпочитали обедать в ресторанах:

– Дома они почти не едят, только пьют кофе, – согласился Шмуэль, – ладно, только я позвоню Иосифу… – утром он оставил старшего брата спящим:

– Еще и полудня не было, – ответил ему недовольный голос, – когда я тебе звоню ночью, ты возмущаешься. Дай и мне отдохнуть, на каникулах… – Шмуэль решил оставить брата в покое:

– Он, действительно, устает. Медицинский факультет, не шутка, а он еще и работает в Хадассе, медбратом, на ночных сменах… – Шмуэль напомнил себе, что брату надо платить за квартиру и обучение:

– Он дает деньги папе. Кибуц кибуцем, но на университет, для Фриды и Моше, тоже надо откладывать… – Шмуэлю стало немного неловко:

– В Риме я живу на всем готовом, на деньги церкви. Стипендии у нас, правда, небольшие, но у Иосифа, например, и вовсе нет стипендии, а он ухитряется развлекаться… – по дороге Шмуэль вышел у станции метро:

– Я куплю все, для обеда, – уверил он дядю Джованни, – вы и так все время нас приглашаете… – на кухне было почти жарко. Лаура открыла форточку:

– Мама с Паулем работает, – девочка взглянула на садовую студию, – у них большой заказ, по ремонту особняка, неподалеку. Пауль делает мебель, а мама занимается всем остальным… – из гостиной доносился успокаивающий, воскресный, как о нем думал Шмуэль, голос диктора. Дядя Джованни слушал дневные новости:

– Звонили из порта, – Лаура вернулась к раскатанному на столе тесту, – наши елки пришли из Норвегии. Завтра доставят дерево, мы его нарядим… – во дворе Бромптонской оратории водрузили вертеп и ясли, с младенцем Иисусом:

– В Мон-Сен-Мартене очень красивая рождественская ярмарка… – Лаура сдула с высокого лба темный локон, – жалко, в Лондоне таких нет… – Шмуэль посолил бульон:

– В Риме тоже. Зато итальянцы пекут хорошие праздничные сладости. Мы с тобой сделаем миндальное печенье, для сегодняшнего обеда… – девочка вытерла муку, с изящного