— Кан поживаете, миссис Куиверфул, как поживаете? — сказал он, протягивая: ей с высоты двуколки левую руку.— Я очень рад видеть, что вы заняты столь приятной и полезной работой. Очень рад.

Миссис Куиверфул поблагодарила его, пожала протянутую руку и бросила на него подозрительный взгляд, опасаясь, что в его словах кроется ирония.

— Прошу, передайте от меня мистеру Куиверфулу,— продолжал архидьякон,— что я весьма доволен его назначением. Это хорошее место и хороший дом, и я очень рад видеть в нем вас. До свидания, до свидания.— И он покатил дальше, оставив миссис Куиверфул удивляться и радоваться его неожиданной доброжелательности. В целом все складывалось очень удачно, и архидьякон мог позволить себе быть снисходительным к миссис Куиверфул. Он глядел с двуколки на мир, улыбаясь, и простил былые грехи всем обитателям Барчестера — всем, за исключением миссис Прауди и мистера Слоупа. Если бы ему встретился епископ, то даже и его он готов был бы ласково погладить по голове.

Архидьякон решил поехать домой через приход Св. Юолда. Это означало крюк в три мили, но он чувствовал, что не может отбыть в Лондон, не поздравив мистера Эйрбина. Дома он его не застал и немедленно предположил, что встретит его где-нибудь по дороге между их домами. И действительно, на полпути за крутым поворотом он увидел мистера Эйрбина, который ехал верхом.

— Ну-ну-ну-ну! — громко, радостно и с превеликим благодушием воскликнул архидьякон.— Ну-ну-ну-ну! Итак, нам нечего больше опасаться мистера Слоупа!

— Миссис Грантли сказала мне о предложении, которое сделали мистеру Хардингу.

— Мистер Слоуп, как я слышал, лишился не только сана настоятеля,— заметил архидьякон с плутовским смешком.— Вы хорошо хранили свою тайну, Эйрбин. Но теперь мне все известно.

— Я не хранил никакой тайны, архидьякон,— ответил мистер Эйрбин, слегка улыбаясь.— Ни одного дня. О своем счастье я узнал только вчера вечером, а сегодня утром отправился в Пламстед получить ваше одобрение. Судя по тому, что говорила мне миссис Грантли, я позволяю себе надеяться, что получу его.

— Я от души, от души рад! — объявил архидьякон, сердечно пожимая руку своего друга.— Ничего лучше я не мог бы пожелать. Она — превосходная молодая женщина, и не бесприданница, и я думаю, она будет вам хорошей женой. Если она будет исполнять свой долг по отношению к вам, как исполняет его ее сестра по отношению ко мне, вы будете счастливейшим человеком, вот и все! — Архидьякон умолк, и в его глазах даже блеснули слезы.

Мистер Эйрбин ответил архидьякону таким же горячим пожатием, но ничего не сказал. Его сердце было слишком переполнено, и он не находил слов для выражения своей радости. Однако доктор Грантли понял его так хорошо, словно он говорил час без умолку.

— И вот что, Эйрбин,— заявил он.— Венчать вас буду только я! Мы увезем Элинор в Пламстед и сыграем свадьбу там. Я расшевелю Сьюзен, и мы устроим все на самую широкую ногу. Завтра я уезжаю в Лондон по важному делу. Со мной едет Хардинг. Но я вернусь прежде, чем ваша невеста успеет сшить подвенечное платье.

На этом они расстались, и архидьякон весь остаток пути мысленно готовил свадебные торжества. Он твердо решил искупить свою вину перед Элинор. Он покажет ей, какая дистанция разделяет в его мнении Слоупов и Эйрбинов! И он принял еще одно неколебимое решение: если мистера Эйрбина не сделают настоятелем, то дом священника в приходе Св. Юолда получит новый фасад и окно-фонарь в столовой, которые оплатит он, архидьякон.

— Нас таки провели, Сью,— сказал он жене, целуя ее, едва вошел в дом. Он называл ее “Сью” не чаще двух-трех раз в год и только в самых знаменательных случаях.

— Элинор оказалась гораздо разумнее, чем мы полагали,— ответила миссис Грантли.

В этот вечер в Пламстеде царила радость и миссис Грантли обещала мужу открыть свое сердце для мистера Эйрбина. До сих пор она наотрез отказывалась это сделать.

В этой главе нам предстоит расстаться с мистером Слоупом, а также с епископом и миссис Прауди. Расставания в романе не менее неприятны, чем в реальной жизни,— конечно, они не столь грустны, потому что грусть эта питается вымыслом, зато равно тягостны и обычно не оставляют такого удовлетворения, как настоящие. Какой романист, какой Филдинг, какой Скотт, Жорж Санд, Сю или Дюма способен сделать интересной последнюю главу придуманной им истории? Обещанные двое детей и сверхчеловеческое счастье — что в них толку? Или в почтеннейшем существовании, продленном далеко за пределы жизненного срока, назначенного обычным смертным? Горести наших героев и героинь — вот что услаждает тебя, о публика! Их горести, их грехи и глупости, а не их добродетели, здравомыслие и последующие награды. Когда мы, покорно следуя принятым правилам, начинаем красить наши последние страницы в розовый цвет, мы губим свою способность нравиться тебе. Мы становимся скучными и оскорбляем твой интеллект, а если не станем скучными, то оскорбим твой вкус. Один покойный писатель, желая поддержать интерес читателей до последней страницы, в конце третьего тома повесил своего героя. В результате никто не хотел читать его роман. А какой автор способен так рассчитать и расположить свои происшествия, разговоры, характеристики и описания, чтобы они заняли ровно четыреста тридцать девять страниц, и избежать при этом неестественного нагромождения или растянутости в последних главах? Да разве мне самому не остается сейчас заполнить целых двенадцать страниц, и разве я не ломаю тщетно голову над тем, что бы такого еще написать? А потом, когда труд будет завершен, даже самый мягкосердечный критик обязательно попрекнет нас неумелым и неуклюжим концом: окажется, что мы либо обленились и отнеслись к нему небрежно, либо перестарались и испортили его. Конец скучен или нелогичен, надуман или нелеп. Он не имеет никакого смысла или претендует на слишком многое. Мы опасаемся, что последняя сцена, как все последние сцены, обязательно будет как второе детство, просто забытье без глаз, зубов, без вкуса — без всего.

О, если бы какой-нибудь обогащенный опытом и в совершенстве постигший свое искусство критик написал последние пятьдесят страниц романа так, как их следует писать, я в дальнейшем стал бы усердным его подражателем. Но пока я вынужден полагаться только на себя и, признаюсь, отчаялся преуспеть.

Последнюю неделю мистер Слоуп совсем не видел миссис Прауди и почти не видел епископа. Он все еще жил во дворце и исполнял свои прямые обязанности, однако тайное управление епархией перешло в другие руки. Он прекрасно все понял, но ничуть не был огорчен. Теперь его влекли иные надежды, прежние ему наскучили, а к тому же он убедился, что в делах епархии миссис Прауди окончательно дала ему мат. В начале книги мы показали, как четыре человека спорили из-за того, кому быть барчестерским епископом. И теперь все они с горечью (за одним торжествующим исключением) признали, что поле боя осталось за миссис Прауди. Все они подверглись суровым отборочным испытаниям, и она оказалась бесспорной победительницей, далеко опередив своих соперников. Был момент, когда мистер Слоуп шел с ней голова в голову — но недолго. Вопрос о Хайремской богадельне стал, тан сказать, пробным камнем, и теперь там водворился мистер Куиверфул, как живое доказательство уменья и упорства миссис Прауди.