– Торены.

– Что?

– Это Торена, а не Алтрон.

– А, да? Вы уверены?

Он посмотрел на своих людей взглядом, в котором сквозила тень страха, а может быть, тревоги. Потом сухим тоном сказал облейте их как следует, и Бринге молча вылил содержимое канистры на тела; тогда учитель протянул ему зажженную спичку, и Бринге словно случайно выронил ее на влюбленного в простую крестьянку Жозепа, который тут же превратился в полыхающий факел; однако на его отца, лежавшего немного в стороне, огонь не перекинулся. Но процессия убийц не обратила на это внимания, поскольку уже направлялась к деревне, а спустя минуту грузовик уже двигался в сторону Сорре, Алтрона и Риалба. На площади Торены остались лишь Рафаэл Гассья из дома Миссерет, Жоан Бринге из дома Фелисо и Жозеп Маури из дома Марии дель Нази, которым с этого момента придется делать хорошую мину при плохой игре, продолжая изображать из себя революционеров. Из окна дома Грават их увидела Элизенда, которая тут же бросилась бежать вниз по лестнице, чтобы понять, что произошло, теша безумную надежду, что не произошло ничего. А тем временем парочка, а может, и больше обитателей деревни прошептали поделом им, этим богачам и фашистам.

В тот день, несколько раз тихонько произнеся про себя симфизиотомия, вслух Басконес сказала слишком много ты куришь, Кассья, у тебя в конце концов все трубы засорятся, на что тот, потряхивая пакетиком табака, ответил ой-ой, не волнуйся, это ведь Жозеп почти все выкуривает. Лавочница ничего не сказала, только вена на шее у нее задрожала (стерно-клейдо-мастоидеус). Она дала Кассье сдачу и, когда парень с его вечным туманом в голове исчез, выскочила из лавки, прикрыла ставни и побежала сообщить алькальду (алькальд Тарга как раз находился в здании мэрии), что Кассья только что сказал ей ой-ой, не волнуйся, почти весь табак выкуривает Жозеп. И Валенти Тарга заорал мать твою, бляха-муха, черт бы побрал их всех. А Басконес он сказал я твой должник, та ответила ему фашистским приветствием и сказала я лишь исполняю свой долг, да здравствует Франко, и Валенти Тарга в сопровождении трех или четырех своих парней ворвался вечером в дом Марии дель Нази, до смерти напугал стариков, что сидели в кухне, предаваясь созерцанию огня, вспоминая приятные эпизоды своей жизни и тоскуя о прошедшей любви, и перевернул вверх дном весь дом, все, абсолютно все, и погреб, и сеновал, и чердак, и там, на чердаке, в дальнем закутке, который они не заметили во время двух предыдущих обысков, поскольку он был очень хорошо замаскирован кирпичной стенкой, обнаружили мертвенно-белого Жозепа Маури; он уже четыре года и одиннадцать с половиной месяцев жил затворником на этом чердаке, мечтая о том дне, когда выйдет покосить траву или притронуться к коровьему вымени; пока же он мог лишь целыми днями смотреть в дырку, сквозь которую на чердак влетали голуби, на крышу и верхний этаж дома Грават и думать настанет день, когда Тарга навсегда исчезнет и я снова выйду на улицу; впрочем, он совсем не был в этом уверен, потому как Рафаэлу Гассье и Жоану Бринге сейчас еще хуже, чем мне, хотя это как посмотреть, может, им больше повезло, потому как кому нужна эта паршивая крысиная жизнь в своем собственном доме, где я скоро окочурюсь от этого чертова холода, от которого никакие одеяла не спасают. Он спускался с чердака лишь по ночам, чтобы хоть немного размять ноги, лапал за задницу Фелизу и все время просил еще журналов и еще воздуха, еще и еще, я больше не выдержу этого заточения. Фелиза, что там слышно о войне в Европе?

Когда Жозепа Маури вытащили на улицу, он напоминал призрак, такой был белый от долгого заточения и страха; слабый свет убывающей луны ослепил его, и он судорожно заморгал. И подумал про себя ну вот и кончились мои мучения.

На следующий день по деревне прошел слух, что Маури, ну тот, что сбежал, да, вернулся домой и покончил с собой. Да ты что? Как это? Где? На уступах Себастья, повесился на смоковнице. Боже мой, какой ужас. Да, какой ужас. Как Иуда, тот ведь тоже повесился на смоковнице из-за каких-то там тридцати сребреников. За то, что был убийцей, революционером, анархистом, каталанистом. Бедный Жозеп, сколько же ему было лет. Когда же это все закончится. А Ориол написал записку, адресованную лейтенанту Марко, вчера, когда я был на холме Триадор, Тарга и его приспешники совершили еще одно убийство. Я не могу этого доказать, но это очевидно. Некий Жозеп из дома Марии дель Нази, с которым я не был знаком, потому что он был в бегах, по их версии, вернулся домой, чтобы покончить с собой.

– Это третий, – сказал лейтенант Марко, как, впрочем, и вся деревня, ибо у всех те события еще были живы в памяти. – Первым был Бринге, как только вошли войска. Он, дурак, не убежал и превратился в алькальда-мученика. Потом Гассья, с этим им не так просто было справиться, но и он погиб. И вот теперь Маури. Трое. Три сообщника учителя Сида. – Он раздавил окурок о камень. – Именно эти трое, как говорят, покончили с мужчинами из дома Грават.

Желая скрыть неловкость, Ориол устремил взгляд на висевший на стене школьный календарь, словно соизмеряя ход времени. Лейтенант Марко долго хранил напряженное молчание, пока оно наконец не лопнуло, словно от натуги.

– Бросает камень и прячет руку, – сказал он.

– Кто?

Жоан Вентура встал и огляделся: ничего съестного, даже прогорклых орешков.

– Будь начеку и не прикидывайся дураком, – заметил он, прежде чем открыть дверь и исчезнуть тихо и проворно, будто дым из школьной печки.

Ориол остался один в темном классе, глядя сквозь оконное стекло на площадь и на окутанную сумерками деревню, в которой люди спокойно спали или притворялись, что спят, и подумал это невозможно, она такая милая и цельная женщина, это невозможно.

Его нашли повешенным на верхней ветке большой смоковницы террасы Себастья, и Фелиза завопила от горя, не осмеливаясь рассказать, что произошло накануне ночью. Она вопила, стонала, выла. Услышав вопли Фелизы с балкона своего дома и поняв, что ее Гоэль наконец завершил свою миссию, для выполнения которой она его наняла, сеньора Элизенда Вилабру впервые за восемь лет разрыдалась, а Бибиана подумала если бы я не назвала ей имен, она бы все равно узнала о них на любом углу; потом она закрыла глаза и сказала ну вот, наконец, наконец-то бедная девчушка может плакать, как все нормальные женщины.

60

Сперва она сделала глубокий вдох, словно погружаясь в бассейн, а потом, не раздумывая, вошла в гостиничный ресторан, где Жорди с Жоаной совершали акт адюльтера перед блюдом с улитками. Глядя прямо в глаза Жорди, пододвинула стул и села между ними, словно присоединяясь к их игре. На Жоану она даже не взглянула, но при этом сказала скатерти Жоана Роза Кандас Бел, лучше тебе исчезнуть на какое-то время. Потом снова взглянула в глаза Жорди, и он выдержал ее пристальный взгляд. Тину ужасно раздражало, что единственное чувство, которое она испытала сейчас при виде мужа, было вовсе не презрение, ненависть, отвращение, жажда мести или что-то в этом роде, а лишь сожаление – сожаление о потерянных годах, об Арнау, о нас с тобой, которые собирались жить честно и благородно, о наших поездках на поезде, о давай поедем жить в Сорт, в горы, о долгих днях счастья, покоя, взаимопонимания. Ей пришлось сделать над собой усилие, дабы не позволить собственной жизненной истории увлечь ее в счастливое прошлое. Поскольку Жоана, побледнев и утратив дар речи, вскочила из-за стола, схватила сумочку и ушла, Тина воспользовалась этим обстоятельством и уселась напротив Жорди на стул, который еще хранил тепло Жоаниной попы. С неким нездоровым удовлетворением она краем глаза заметила, что сидевшие за соседними столиками явно поняли, что происходит нечто необычное. Хозяин за стойкой тоже осознал это, подумав ага, это же та женщина, что недавно приходила сюда; из кухни вышла хозяйка и, увидев Тину, сказала посмотри-ка, это же та самая женщина, после чего украдкой улыбнулась от восхищения ее смелостью.