— Как это здорово — лететь в ночь, в темноту и не знать, что тебя ждет впереди, — сказала она. — Здорово, правда?

Королев не ответил, хотя почувствовал, что это действительно здорово. Он вообще теперь чувствовал все, что чувствовала она, мгновенно заражался ее чувствами.

— Словно летишь на санках с горы, — продолжала она. — Только там знаешь, куда летишь, а здесь не знаешь. Ни к чему не прикрепленная, листик, сорванный с ветки, лечу и лечу!

Он сразу тоже почувствовал себя таким же листиком, кружащимся на ветру, и сказал:

— Воля!

— Воля, — согласилась она. — Человек, который никому не нужен, волен.

В этих словах была горечь, и, хотя ему неизвестно было, чем она вызвана, он, заражаясь, сам невольно проникся горечью.

— Разве вы никому не нужны?

— А кому же? — спросила она. — Отец убит, два брата на фронтах, мать в оккупации застряла. Тут поневоле станешь вольной.

Ему было жаль ее. Такая худенькая, маленькая; ее голова едва доходила ему до плеча.

— Что же вы хотите сделать с вашей волей? — спросил он.

— Я уже говорила вам. Сражаться.

Вспышки, озарявшие небо, становились все ярче и чаще. На короткую долю мгновения огромный мир выступал из тьмы — поляны, леса, овраги, дали, речки. Внезапно паровоз вскочил на узенький бревенчатый мостик; небо озарилось, и прямо под своими ногами, далеко внизу, между бревнами, они увидели блеснувшую воду.

— Дух захватывает! — сказала она. — Вы любите, когда захватывает дух?

— А вы? — спросил он.

— Люблю!

Небо опять передернулось вспышкой, и свет отразился у нее в глазах.

— Люди оставляют детей и уходят сражаться, — сказала она. — А мне некого оставлять, где же мне быть, как не на фронте. Только мне хотелось бы сражаться, как сражались в старину: один на один. Чтобы я видела его лицо, а он мое.

— Теперь так не бывает.

— И очень жаль. Но иногда и теперь бывает. У летчиков, у танкистов. Самолет против самолета, танк против танка. Конечно, лица не видишь, но все-таки один на один — кто хитрее, кто храбрее. Один погибнет, другой победит. Только тогда и захватывает дух, когда либо победа, либо погибель…

Королев был на полтора года старше ее и отлично понимал, сколько в словах ее детского, совсем ребяческого. Но он уже не мог не подчиняться ее чувствам, не восхищаться ею. Пылкость и яркость ее мечты заразила его; и ему тоже представлялось уже, что нет ничего упоительнее, чем встретить врага один на один, и — либо победа, либо погибель. И вся эта раздираемая вспышками ночь на паровозе, летящем неизвестно куда, казалась ему таинственно праздничной, потому что она стояла рядом.

14

А между тем все менялось вокруг, и нельзя было этих перемен не заметить.

Мелькание света стало беспрерывным, вспышки сливались, не успевая погаснуть; было видно, как днем. Шум паровоза до сих пор заглушал все внешние звуки; но теперь раскаты взрывов были так громки, что заглушить их было невозможно. Словно исполинский зверь засел в этих лесах и рычал на бегущий мимо паровоз.

Да и леса совсем изменились. Исчезли привычные мягкие купы одетых сумраком елей, берез и осин. Деревья стояли голые, без листьев и хвои. Когда за лесом вспыхивало небо, видны были их переломанные скелеты с дико вывернутыми суставами.

Потом возник еще один звук — высокий отвратительный вой, тянущий за душу.

— Что это?

— Снаряды летят через нас, — ответил Королев.

Он взглянул ей в лицо: очень ли она испугалась? Но лицо ее ничего ему не сказало; быть может, в грохоте взрыва она и не расслышала его слов. Но когда взрыв отгремел, она проговорила:

— Если слышишь, бояться нечего. Того снаряда, который попадет, не услышишь.

«А ведь верно, — подумал он. — Как глупо, что я боюсь. Нечего бояться».

Снаряды визжали и визжали. Будто кто-то мокрой пробкой проводил по стеклу неба.

— Они видят нас? — спросила она.

— Не думаю, — ответил он. — Они давно уже бьют по железной дороге. А мы им за лесом не видны.

— Нет, видят, — сказала она. — Видят искры над трубой.

Машинист, наверное, тоже так считал, потому что паровоз вдруг дернулся и понесся вдвое быстрее. Ветер продувал их насквозь. Они неслись и неслись, а свет мелькал, снаряды выли, взрывы гремели. Но Королев смотрел не вокруг, а в ее приподнятое кверху лицо, в глаза — то озарявшиеся, то потухавшие. Он был счастлив.

Потом их дернуло вперед, прижало к железным перильцам — паровоз резко сбавил скорость. Далеко впереди, на путях, что-то темнело. Пути мягко поворачивали вправо, и весь их широкий изгиб был забит вагонами. Целый город вагонов; они были хорошо видны, потому что один дальний вагон, уже за поворотом, горел, и мечущееся пламя все освещало, колебля гигантские тени.

Паровоз замедлил ход, но казалось, что расстояния не хватит и что он врежется в вагон. Кругом все гремело, гудело, выло, дрожало и дергалось. Чем ближе подплывали вагоны, тем ясней становилось, что от них остались только обломки. Они, верно, давно уже стояли здесь, сгрудясь и перегородив путь, и артиллерия из-за леса несколько суток крошила их. Паровоз остановился в пяти шагах от ближайшего вагона, и Королев соскочил на землю.

Пробегая вдоль паровоза, он увидел Петра Петровича, стоявшего на нижней ступеньке вертикальной лесенки.

— Выводи всех, лейтенант, дальше не поедем, — крикнул ему Петр Петрович.

Девушки уже прыгали с платформы, спускались с тендера и сбивались в кучу под защитой паровоза.

— Сколько осталось до станции Ржа? — спросил Королев.

Тут всплеск света заставил его зажмуриться, грохот оглушил его, и земля ощутимо дернулась под ногами.

— Тринадцать километров, — сказал Петр Петрович, крича во всю глотку. — Но путями не идите. Он бьет по путям.

— А вы как же?

— А мы будем вагоны растаскивать. Попробуем.

— Стройся! — скомандовала Марья Ивановна высоким голосом.

Девушки строились тесно, прижимаясь друг к дружке плечами. Тревога сбивала их в кучу. «А она где?» — испугался Королев, но сразу нашел Лизу в строю. Только Луша Зверева задержалась. Она медлила у паровозной лесенки и смотрела вверх на Петра Петровича.

— А, Лушенька! — сказал Петр Петрович. — Прощай, Лушенька! Спасибо тебе!

Он гибко нагнулся и поцеловал Лушу в губы. Оторвавшись от губ, он провел по ее лицу ладонью — стер сажу, которой сам ее вымазал.

Едва они построились, новый взрыв ослепил и оглушил их.

В окне паровозной будки появилось лицо машиниста — темное стариковское лицо в очках.

— Веди их! Все равно куда! — крикнул машинист