2 ноября 1956 года был получен приказ «ликвидировать контрреволюционный мятеж в Будапеште». К 10 ноября сопротивление было фактически сломлено. Естественно, что «вторичный» ввод войск и арест венгерской делегации на переговорах не были инициативой военачальников или руководителей КГБ. Решение было принято высшим руководством во главе с Н. С. Хрущевым. Об атмосфере и обстоятельствах, в которых оно было утверждено, можно судить по одному весьма интересному эпизоду.

В конце октября (предположительно в ночь с 29 на 30-е) в Будапешт прибыла особая советская делегация, состоявшая из А. И. Микояна и М. А. Суслова. Ее задачей были непосредственные переговоры с венгерским руководством, выяснение обстановки и предварительные выводы по выходу из сложившегося кризиса. Как вспоминает сопровождавший «высоких» руководителей Ю. Соболев, Суслова и Микояна под усиленным конвоем каждого в отдельном танке доставили с аэродрома прямо к зданию парламента Венгрии. Судя по всему, переговоры были недолгими. О характере беседы с Имре Надем и о существе принятых решений (или возникших разногласий) за отсутствием точных документальных данных остается только догадываться. Но, думается, именно этот визит внес «окончательную ясность» в позицию советского руководства. Любопытен и следующий факт: в своих мемуарах Н. С. Хрущев утверждает, что Микоян был яростным противником ввода и использования войск в венгерских событиях. Видимо, его мнение не стало определяющим. Жесткая же позиция, отстаиваемая Сусловым, нашла поддержку у большинства членов Президиума ЦК и в конечном счете у Н. С. Хрущева.

Впрочем, об узости и ортодоксальности взглядов Суслова на международные проблемы указывал и сам Хрущев. Так, острая полемика развернулась в ЦК по вопросу об изменении политического курса в отношении Югославии. Известно, что Хрущев много сделал для нормализации отношений между нашими странами, снижения напряженности, установления нормальных экономических и культурных связей. Суслова же не переставала раздражать «самостоятельность» югославов, о чем говорил Н. С. Хрущев в своих воспоминаниях: «Как мы можем восстанавливать отношения с югославами, возражали некоторые, когда они уже скатились к капитализму? Их экономика поглощена американским монополистическим капиталом; восстановлена частная собственность; созданы частные банки. Особенно возражал против попытки ослабить напряженность в отношениях между нами и югославами Михаил Суслов. Он настойчиво утверждал, что Югославия перестала быть социалистической страной»[503].

Выработанная партийной карьерой привычка Суслова к догматизму и пустопорожней прямолинейности мысли с годами только крепла: он по-прежнему считал «сталинскую», авторитарную модель социализма единственно верной и возможной, отвергая свой, самобытный путь в социализме. И он использовал любой случай обострения отношений с Югославией, любые разногласия, чтобы вновь подчеркнуть свою убежденность. Процитируем его инвективы на XXI съезде партии: «Теоретически несостоятельны и практически вредны взгляды ревизионистской руководящей группы Союза коммунистов Югославии, пытающейся принизить значение государства и государственных органов, тем самым идейно разоружить рабочий класс в борьбе за победу социализма»[504].

Не менее ортодоксальным и негибким было отношение Суслова к современной западной социал-демократии. В начале 60-х годов социал-демократическое движение Европы достигло определенных успехов, в изменившейся исторической обстановке были приняты новые программы. Они и вызвали ожесточенное неприятие Суслова, публично «заклеймившего» подобные документы за «оппортунизм» и «ревизионизм». Для Михаила Андреевича, воспитанного в «обожествлении» «классовой борьбы» (усиленном вульгарным сталинским духом), самым «тяжким грехом» социал-демократов стал отказ от этого устаревшего понятия. «Оппортунистами» была отброшена и идея социалистической революции, ликвидации буржуазного государства. А как западные социал-демократы обошлись с излюбленным лозунгом всех партийных демагогов «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»? Он был объявлен «зловещим порождением эпохи первой промышленной революции» и заменен всякого рода «космополитическими межгосударственными комбинациями», вроде объединения Европы. Все это для Суслова, верившего в незыблемость теории вопреки живой, меняющейся действительности, было лишь «средством для „западной демократии“ (то есть для капитализма) выстоять в соревновании с социализмом»[505]. Впрочем, последующие десятилетия столь же мало изменили систему взглядов и ценностей Суслова. Их полновесный отголосок прозвучал в конце 70-х в так называемой дискуссии вокруг «еврокоммунизма».

Оценивая противодействие Суслова Хрущеву, необходимо отметить и несомненное совпадение их позиций в некоторых вопросах. Эту объективную почву для сотрудничества Суслов нередко искусно эксплуатировал, особенно в критических для себя ситуациях. Отчетливо это проявилось в формировании партийной политики по отношению к развитию культуры и к творческой интеллигенции. Взгляды и вкусы (если здесь уместны эти слова) Н. С. Хрущева, сложившиеся в 30-е годы, были авторитарны и весьма примитивны. Увы, сказывалось отсутствие знаний и культуры. Отсюда непосредственная вера в естественность и необходимость директивных указаний и жесткого партийного контроля за развитием искусства. Отсюда же подозрительное отношение ко всему необычному, сложному и непонятному. Правда, в отличие от Суслова здравый смысл Хрущева иногда брал верх (как, например, в истории с публикацией повести А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»).

Но все-таки чаще Хрущев, как и Суслов, был непреклонен и догматичен, не желая ни разбираться в особенностях природы художественного таланта, ни вникать в творческие поиски и заботы художников. Он искал прямых и предельно «ясных путей»: литература и искусство оставались для него лишь «служанками» идеологии.

Любопытный факт «сотрудничества» Хрущева и Суслова зафиксировал в своих мемуарах В. Е. Семичастный. История касалась разгрома романа Б. Пастернака «Доктор Живаго». Накануне пленума к Хрущеву в Кремль пригласили Семичастного и Аджубея. Там был и Суслов. «Он (Хрущев. — Авт.) меня пригласил, наговорил текст и говорит — включите это в доклад, Хрущев сам диктовал, а мы потом с Аджубеем пригладили как могли, а если бы я произнес все, что он наговорил, это было бы еще сильнее… Там была фраза: правительство СССР не будет возражать, если Пастернак окажется на Западе. Я говорю: „Я же не правительство“. А Хрущев отвечает: „Вы произнесите, а мы вам из президиума поаплодируем“. Так и было»[506].

Как один из руководителей идеологического аппарата, М. А. Суслов нередко в своих выступлениях эпохи «оттепели» «размышлял» о «видном месте в общественной жизни печати, литературы и искусства». Отметив на XXI съезде партии «несомненную важность» и плодотворность встреч и бесед в ЦК КПСС с писателями, композиторами и художниками, он взял на себя смелость сформулировать условия, необходимые для «роста искусства», будто это горох на грядке. Вот они: «Важным условием, обеспечивающим рост нашего искусства, является решительная и непримиримая борьба против чуждых идейных влияний. Только при полной ясности идейных позиций художник может создавать произведения, нужные народу. Вот почему наши враги и их прислужники — ревизионисты приложили столько усилий для того, чтобы посеять сомнения, породить неясность в умах неустойчивых людей в среде работников искусства и тем самым увести их с единственно правильного пути. Нападки ревизионистов отбиты, и они вынуждены были отступить с позором, но идейные бои на этом не прекращаются»[507]. Все это выискивание идейных «диверсантов» и «сомневающихся» по духу мало чем отличается, скажем, от пресловутых «космополитов», «терзавших» в конце 40-х советское искусство.