Моргейна села, подобрала платье, трясущимися пальцами натянула его на плечи. Ланселет молча глядел на нее. Вот он протянул руку, помог ей справиться с одеждой. И, после долгого молчания, печально промолвил:

– Дурно мы поступили, моя Моргейна, – ты и я. Ты на меня сердишься?

Моргейна словно онемела: в горле стеснилось от боли.

– Нет, не сержусь, – наконец выговорила она с трудом, понимая, что следовало бы завизжать, накричать на него, потребовать того, что он не в силах дать ей – а может быть, и ни одной другой женщине.

– Ты – моя кузина и родственница… но ничего дурного ведь не случилось, – срывающимся голосом проговорил он. – Хотя бы в этом я могу себя не упрекать – я не нанес тебе бесчестия перед лицом всего двора… я ни за что бы не пошел на такое… поверь мне, кузина, я искренне люблю тебя…

Не выдержав, Моргейна разрыдалась в голос.

– Ланселет, умоляю тебя, во имя Богини, не говори так… что значит, ничего дурного не случилось? Так распорядилась Богиня, этого желали мы оба…

Ланселет страдальчески поморщился.

– Ты такое говоришь… о Богине и прочих языческих дикостях… Ты меня почти пугаешь, родственница, в то время как сам я пытаюсь удержаться от греха… и однако же я поглядел на тебя с вожделением и похотью, сознавая, как это дурно… – Ланселет оправил на себе одежду; руки его дрожали. Наконец, едва не захлебываясь словами, он выговорил:

– Наверное, грех кажется мне более страшным, нежели на самом деле… ох, Моргейна, если бы ты только не была так похожа на мою мать…

Слова эти прозвучали пощечиной – жестоким, предательским ударом в лицо. Мгновение молодая женщина не могла выговорить ни слова. А в следующий миг ею словно овладела неуемная ярость разгневанной Богини. Моргейна поднялась на ноги и словно сделалась выше: она знала – это чары Богини преобразили ее, как это бывает на ладье Авалона; обычно миниатюрная и невзрачная, она возвышалась над ним, а могучий рыцарь и королевский конюший словно съежился и в испуге отпрянул назад: вот так все мужчины умаляются перед лицом Богини.

– Ты… ты презренный глупец, Ланселет, – бросила она. – На тебя даже проклятия тратить жалко! – Молодая женщина развернулась и бросилась бежать; Ланселет остался сидеть на прежнем месте, так и не застегнув штанов, изумленно и пристыженно глядя ей вслед. Сердце Моргейны неистово колотилось в груди. Ей отчаянно хотелось накричать на него – пронзительно и сварливо, под стать поморнику, – и одновременно тянуло сдаться, расплакаться в отчаянии и муке, умоляя о любви более глубокой, нежели та, которую Ланселет отринул и отказался ей дать, оскорбив в лице ее саму Богиню… В сознании ее всплывали обрывки мыслей и еще древнее предание о том, как некий мужчина застал Богиню врасплох и отверг ее, и Богиня приказала своим гончим растерзать его в клочья… и накатывала скорбь: она наконец-то получила то, о чем мечтала все эти долгие годы, и все это для нее – лишь зола и пепел.

«Священник непременно сказал бы, что такова расплата за грех. Уж этого-то я вдоволь наслушалась от замкового капеллана Игрейны, прежде чем меня отослали на Авалон. Неужто в сердце своем я – более христианка, нежели сама думаю?» И вновь Моргейне померещилось, что сердце ее того и гляди разобьется, ибо любовь обернулась для нее крушением и гибелью.

На Авалоне такого никогда не случилось бы: те, кто приходят к Богине вот так, никогда не отвергли бы ее власти… Моргейна расхаживала взад и вперед, в жилах ее бушевало неутолимое пламя; молодая женщина знала – никто не поймет ее чувств, кроме разве жрицы Богини, такой же, как она сама. Вивиана, с тоской думала она, Вивиана все поняла бы, или Врана, или любая из нас. « Что же я делаю все эти долгие годы вдали от моей Богини?»

ТАК ПОВЕСТВУЕТ МОРГЕЙНА

« Три дня спустя я испросила у Артура дозволения покинуть его двор и отправиться на Авалон; я сказала лишь, что соскучилась по Острову и по моей приемной матери Вивиане. За эти дни я ни разу не поговорила с Ланселетом, если не считать обмена пустыми любезностями в тех случаях, когда от встречи было не уклониться. И даже тогда я подмечала, что он не смеет смотреть мне в глаза, и во власти стыда и гнева обходила его стороной, лишь бы не сталкиваться с ним лицом к лицу.

И вот я взяла коня и поскакала на восток через холмы; и в течение многих лет не возвращалась более в Каэрлеон, и не ведала, что происходит при Артуровом дворе… но эту историю лучше отложить на потом».

Следующим летом к Британским берегам стекались саксонские полчища; и Артур и его люди весь год собирались с силами, готовясь к неизбежному сражению. Артур повел свое воинство в битву и отбросил саксов прочь, однако решающей победы, как надеялся, не одержал; враги и впрямь понесли серьезный урон, от которого не оправятся в течение года; но у Артура недостало людей и коней для того, чтобы разгромить неприятеля раз и навсегда, как он рассчитывал. В сражении короля ранили, и не то чтобы серьезно, однако рана загноилась и воспалилась, и на протяжении почти всей осени Артур был прикован к постели. Повалил первый снег, когда он наконец сумел пройтись по двору, опираясь на палку; а шрам Артуру предстояло унести с собою в могилу.

– В седло я смогу сесть никак не раньше весны, – мрачно пожаловался он Гвенвифар. Королева стояла у самой стены, кутаясь в синий плащ.

– А чего доброго, и позже, дорогой мой лорд, если застудишь рану, не залечив ее толком, – заметил Ланселет. – Ступай в замок, прошу тебя: глянь-ка, плащ Гвенвифар снегом припорошило.

– А заодно и твою бороду, Ланс, – или это седина пробивается? – поддразнил Артур, и Ланселет рассмеялся.

– Думаю, и то, и другое справедливо; здесь, мой король, у тебя передо мною преимущество: твоя борода столь светла, что седины в ней и не заметишь. Ну же, обопрись на мою руку.

Артур отмахнулся было, но тут вступилась королева:

– Нет, Артур, возьми его под руку; вот упадешь – и все труды лекарей пойдут насмарку… а камень скользкий, снег-то под ногами тает.

Вздохнув, Артур оперся о плечо друга.

– Вот теперь и я вкусил, каково это – состариться. – Подошла Гвенвифар, взяла его под вторую руку, и король рассмеялся: – А что, будешь ли ты так же любить меня и поддерживать, когда в бороде и волосах у меня и впрямь пробьется седина и стану я опираться на палку, точно Мерлин?

– И даже когда тебе стукнет девяносто, лорд мой, – со смехом поддержал его Ланселет. – Вот так и вижу, словно наяву: Гвенвифар ведет тебя за одну руку, я – за другую, и так ковыляем мы, едва волоча ноги, к твоему трону – к тому времени нам всем будет под девяносто или около того! – Конюший вдруг посерьезнел. – Беспокоюсь я за Талиесина, лорд мой, он совсем одряхлел, и зрение его подводит. Не следует ли ему возвратиться на Авалон и провести там последние годы в покое и мире?

– Конечно же, следует, – отозвался Артур, – да только он говорит, что не бросит меня одного, на советников в лице одних лишь священников…