Киеве спешили укреплениями. Полковники беспрерывно приходили к гетману с жалобами: приставы у крепостного строения казаков палками по головам бьют, уши шпагами обсекают; казаки, оставивши дома свои, сенокосы и жнитво, терпят на службе царской зной и всякого рода лишения, а там великороссийские люди домы их грабят, разбирают и палят, жен и дочерей насилуют, коней и скотину и всякие пожитки забирают, старшину бьют смертными побоями. Сильнее всех раздавались голоса полковников, миргородского Апостола и прилуцкого Горленка. «Очи всех на тя уповают, — говорил миргородский Мазепе, — не дай, Боже, над тобою смерти! Тогда мы останемся в такой неволе, что и куры нас загребут». Прилуцкий говорил еще сильнее: «Как мы задушу Хмельницкого всегда Бога молим и имя Его блажим, что Украйну от ига лядского освободил, так, напротив, и мы, и дети наши в вечные роды душу и кости твои будем проклинать, если нас по смерти своей в такой неволе оставишь».

В 1707 году царь созвал в Жолкве военный совет; гетман войска запорожского был на совете и возвратился мрачнее тучи: к царю на обед не поехал, дома целый день не ел; что такое там было на совете, никто не знал; Мазепа никому ничего не рассказывал, сказал только: «Если б я Богу так верно и радетельно служил, то получил бы наибольшее мздовоздаяние, а здесь хотя бы в ангела пременился, не мог бы за службу и верность мою никакой получить благодарности». На другой или на третий день приносят к Мазепе бумагу: то был приказ от Меншикова к полковнику компанейскому Тайскому, чтобы тот шел к нему с полком. Мазепа в бешенстве вскочил с места и закричал: «Может ли быть большее поругание, посмеяние и уничтожение моей особе: всякий день князь Меншиков со мною видится, всякий час со мною разговаривает и, не сказавши мне об этом ни одного слова, без моего ведома и согласия посылает приказания людям, мне подчиненным! И кто же там Танскому без моего указа выдаст месячные деньги и провиант? И как он может без моей воли идти куда-нибудь с полком своим, которому я плачу жалованье? А если бы пошел, то я бы его велел как пса расстрелять. Боже мой! Ты видишь мою обиду и уничижение!»

В это время как нарочно является иезуит Заленский с предложениями перейти на сторону непобедимого короля шведского; Мазепа начинает с ним тайные совещания; «искусная, ношенная птица», гетман недоволен Москвой, но боится Петра, боится в то же время и Карла, не надеется, чтобы Петр сладил с ним, и хочет пробраться между двух огней, не обжегшись.

А между тем ропот полковников усиливался все больше и больше. Возвратившись в Киев, Мазепа получил царский указ об устройстве казаков в пятаки, наподобие слободских полков, между полковниками только и было разговору, что выбор пятаков — ступень к преобразованию казаков в драгуны и солдаты; начался сильный ропот, недовольные собирались у обозного Ломиковского, особенно же у полковника миргородского, и советовались, как бы предупредить беду, защитить свои вольности. Мазепа не принимал никакого участия в этих совещаниях. 16 сентября 1707 года поздно вечером к нему принесли письмо от Дольской и вместе письмо от польского короля Станислава Лещинского. Прочтя это письмо, Мазепа от страха выронил его из рук и закричал: «Проклятая баба! Погубит меня!» Долго сидел он после того молча, в глубоком раздумьи, наконец начал говорить Орлику: «С умом борюся, посылать ли это письмо к царю или нет? Завтра об этом посоветуемся, а теперь ступай в свою квартиру и молись Богу, да яко же хочет устроит вещь; может, твоя молитва приятнее Богу, чем моя, потому что ты по-хризтиански живешь. Бог знает, что я не для себя делаю, а для вас всех, для жен и детей ваших». Мазепа и Орлик жили в Печерском монастыре. Орлик, возвратившись на свою квартиру, взял два рубля денег и вышел, чтобы раздать старцам и старицам, нищим и калекам, которые лежали в кущах на улице и жили в богадельнях печерских: писарь надеялся этим добрым делом умилостивить Бога, чтоб Он спас его от страшной беды и отвратил сердце Мазепы от лукавого предприятия. Старцы и старицы сначала поднимали брань, когда он толкался в их кущи: они вовсе не надеялись получить милостыни в такое позднее время, а скорее боялись воровства; но потом успокаивались, слыша ласковые, не воровские слова, отворяли дверь и принимали милостыню.

На другой день рано поутру Орлик пришел к Мазепе и застал его сидящим в конце стола и перед ним крест с Животворящим древом; увидавши Орлика, гетман стал говорить: «Так как вчера дело мое через присылку письма от Лещинского открылось перед тобою, то перед всеведущим Богом протестуюся и присягаю, что я не для приватной моей пользы, не для высших гоноров, не для большего обогащения и не для иных каких-нибудь прихотей, но для вас всех, для жен и детей ваших, для общего добра матки моей отчизны, бедной Украйны, всего войска запорожского и народа малороссийского, для повышения и расширения прав и вольностей хочу, при помощи Божией, так сделать, чтобы вы ни от московской, ни от шведской стороны не погибали. А если б я для каких-нибудь приватных моих прихотей дерзнул это сделать, то побей меня, Боже, и невинная страсть Христова на душе и на теле». Сказавши это, Мазепа поцеловал крест и потом опять обратился к Орлику: «Крепко я надеюсь, что ни совесть твоя, ни добродетель, ни природная кровь шляхетская не допустят тебя изменить мне, пану своему и благодетелю, однако для лучшей конфиденции присягни». Орлик присягнул, но не мог удержаться, чтобы не сказать: «Если виктория будет при шведах, то вельможность ваша и мы все будем счастливы; если же при царе, то и мы пропадем, и народ погубим». «Яйца курицу не учат, — отвечал Мазепа, — или я дурак, что прежде времени отступлю без крайней нужды? Тогда передамся шведам, когда увижу, что царское войско не будет в состоянии оборонить не только Украйны, но и своего государства от шведской потенции. Я говорил в Жолкве царю: если король шведский и Станислав с войсками своими разделятся и первый пойдет в государство Московское, а другой в Украйну, то мы не можем обороняться нашим войском слабым, истощенным частыми походами; я просил царя, чтоб оставил нам на помощь хоть 10 000 своего регулярного войска; что ж мне отвечал? Не только десяти тысяч, и десяти человек не могу дать, обороняйтесь сами, как можете! Это меня и заставило послать