лицо с неожиданно торчащими оттопыренными ушами, морщинистой шеей, и узкими все ещё черными глазами под заросшими седыми бровями. А что седые брови, он и сам совсем седой. Рот на худом лице казался излишне большим, уголки губ опустились вниз и весь облик выдавал предательское напряжение: то ли из-за безотчетной тревоги, то ли из-за перманентно неважного настроения и непроходящего раздражения. Смотреться в зеркало приходилось, слава богу, всего один раз в день, во время бритья, утром. Потом Эрик про лицо больше не вспоминал. Ай, да ладно, какая разница, какое у него теперь лицо, главное, как он себя чувствовал. С этим были проблемы, началась страшно неприятная аллергия, Эрик задыхался, чихал, появлялась жуткая слабость. Сначала он вообще не понимал, что с ним происходит, больным он себя чувствовать совершенно не привык. До того дошло, что прямо ноги стал еле таскать, но потом всё разъяснилось. Аллергия вызывалась кондиционером, в решётках и в трубах которого во влажном конденсате плодилась плесень и ещё масса всякой мерзкой дряни. Вот и сейчас в тесном кабинете по всю мощь завывала вентиляция. А как иначе? Жара за окном более тридцати, лаборатория – по сути горячий цех, работают печи и другие приборы. Без кондиционера не выжить, тем более ему, привыкшему к московской зиме больше, чем к лету. Ревущий вентилятор спасал его и убивал одновременно. К концу рабочего дня Эрику казалось, что он умирает. Обычно он так увлекался работой, что почти не замечал, что творится вокруг, но не на этот раз. Всё стало настолько невыносимым, что Эрик пошёл к Авиву и объявил об увольнении: всё, мол, не могу больше. «О чём вы говорите, доктор Хасин! Идите домой, как только почувствуете недомогание. Это вообще не проблема. Пустяки». Понятное дело, они готовы были ему что угодно разрешить. Куда им без него, сразу загнутся! Теперь Эрик уходил домой, как только условия эксперимента ему позволяли, но как домой-то идти, если печь работает? Несколько раз он пытался оставить вместо себя практикантов, но после нескольких неудачных попыток он полностью от их, так называемой помощи, отказался. Себе дороже. Ленивые, неумелые, недобросовестные, безответственные! Эрик не мог об израильской молодёжи говорить без раздражения. Холёные, капризные, избалованные, взбалмошные невежды, всегда, однако, довольные собой, считающие его самого «унылым стариком», который к ним просто придирается. У ребят не хватало ума оценить образование доктора Хасина с его двадцатью двумя оригинальными патентами.

Эрик посмотрел на табло на панели печи, осталось сорок минут, он подождёт, введет данные в компьютер и действительно пойдёт домой. Будет четыре часа: поесть, погулять, посмотреть новости и можно ложиться спать. Он давно старался ложиться не позже восьми часов, сразу засыпал, но просыпался в пять утра, а то и раньше. График дня у него по сравнению с другими был смещён, но учитывая его обстоятельства, может так было и к лучшему. В полноценном вечере Эрик был не заинтересован. Вот если бы он жил один… но он жил с Ленкой. А раз так, то лучше всего было лечь спать. Во сне он жену не видел. Каждый из них спал в своей комнате, а времена, когда они спали вместе, давно забылись. Это было сто лет назад. Сейчас бы Эрик с ней не лег даже под расстрелом, Ленка была ему противна. Когда-то он считал, что она его любит, да только любовь, это он понял относительно недавно, выражается не в словах, а в действиях. Ленка его не жалела, тратила и тратила, соблюдая свой интерес, и не считаясь с его. Кто вообще о нём в жизни серьёзно заботился? Родители? Да, мама старалась, но получалось у неё не слишком хорошо, слишком уж она была всегда занята. Папа? Он тоже работал, да и не принято тогда было мужчине заниматься ребёнком. И всё-таки его очень любили, тут и сомнений не могло быть.

С какого возраста Эрик себя помнил? Трудно сказать. Сейчас раннее детство проступало в его памяти моментальными бликами, иногда яркими, а иногда, наоборот, тусклыми и расплывающимися. Может статься он представлял ту их жизнь по редким чёрно-белым старым фотографиям. Самый конец тридцатых… Он совсем маленький мальчик, единственный ребёнок среди многочисленных взрослых: папа, мама, дедушка с бабушкой, дядя, тётя, их друзья, соседи и родственники. Он – король и ему ни до кого нет дела. Взрослых он воспринимает как людей, которые должны делать ему хорошо и приятно. Он живёт в старом доме в Черкизово, патриархальном районе Москвы, больше похожим на деревню: грязные немощёные улицы, приземистые частные дома на две семьи, заросшие неухоженные дворики, в каждом обязательно стол со скамейками. За столом летом едят, пьют вечером чай, иногда играют в лото или карты. Двор – продолжение квартиры. Чтобы добраться до их широкой и грязной Знаменской улицы, надо доехать до станции метро Сталинская, а потом сесть на 36-й трамвай, ехать до конца, и там ещё минут десять пройтись. В конце улицы, если идти направо, пустырь, поросший чертополохом, большими лопухами и чахлыми полевыми цветочками, а за пустырём – пруд, небольшой, но довольно глубокий в середине. На другом берегу пруда, за высокими липами немного видно старую, ещё дореволюционную школу. В эту школу ходит тётя, а потом будет ходить и он, просто Эрик пока об этом совсем не думает. Он вообще о будущем не задумывается. Дом, двор, соседние дворы, где живут ребята – это его мир, больше он нигде не бывает, даже на Преображенскую площадь на рынок бабушка его пока не берёт. Ни на трамвае, ни тем более на метро ему ездить некуда. Где-то, мама говорила, есть детский сад, но его туда, конечно, не отдали, зачем? Он сидит с бабушкой. Дедушка ещё работает на трикотажной фабрике, уходит на работу. По утрам все взрослые уходят по своим взрослым делам и Эрику до их забот нет никакого дела, даже хорошо, что он один с бабушкой. Она дает ему поесть, заставляет умываться и мыть руки. Еда – это всё, что её интересует, больше она ни во что не вмешивается, не спрашивает ни «как дела?», ни «где ты был?» Да и насчёт рук говорит, что надо вымыть, а сама потом никогда не проверит. Можно и не мыть. Эрик выходит после завтрака на улицу и может до вечера не возвращаться, его никто не ищет. Они играют в казаки-разбойники, жгут тополиный пух, что-то запускают в лужах. Эрик пролезает в соседние дворы через особые дырки в заборах, которые всем