Что ж, биполярная холодная война сменилась монополярным могуществом, и все это позади.

Черта с два.

В 1940-х Джон Кэмпбелл написал для «Эстаундинг сайнс фикшн» (Astounding Science Fiction) несколько передовиц, которые были удивительно сильными и затмили его славу главного публициста в области дианетики и машин Иеронимуса. Помню статью, в которой он назвал атомную бомбу «великим уравнителем».

Кэмпбелл отметил, что, добравшись до запада, шестизарядный кольт оказал колоссальное влияние на отношения между маленькими, слабыми людьми и большими, сильными людьми. Билли Кид и другие обзавелись уравнителем. И начиная с Лос-Аламос, говорил Кэмпбелл, маленькие государства, которые не могли позволить себе большой флот, большую артиллерию и большую авиацию, получили оружие, способное стереть разницу между ними и великими державами. Требовался только правильный курьер с чемоданом.

Война отнюдь не покинула нашу планету – достаточно взглянуть на любой континент. И если она когда-нибудь снова придет к нам…

Как утверждал Ленин в «Государстве и революции», ни один правящий класс в истории никогда добровольно не отказывался от власти. Что наводит меня на мысли о Гитлере в 1945-м, в последнем бункере на руинах Берлина. Помощник приходит к нему и говорит: «Мой фюрер, мы только что довели до совершенства оружие, которое способно испарить врага, город за городом, поле за полем. Но…»

«Но что?» – кричит красноглазый Гитлер.

«Использовав его, мы можем запустить реакцию, которая уничтожит всю планету. Как нам поступить?»

И Гитлер, слыша русские орудия с одной стороны и зная, что американцы, британцы и французы подходят с другой стороны… как вы думаете, что бы ответил Адольф Гитлер?

Нет, пока мы как вид не вырастем на пару моральных дюймов или пока не обзаведемся дочерними колониями на других планетах, до тех пор…

Я сохраню свою концовку с греческим хором.

Написано в 1947 году, опубликовано в 1951-м

Я стоял перед воротами Свалки и ощущал, как мой желудок медленно сводят болезненные спазмы – такие же, как в тот день, когда на моих глазах всю эскадру землян – с экипажами почти в двадцать тысяч человек – разнесло на кусочки во время Второй битвы за Сатурн более одиннадцати лет назад. Но тогда я видел на экране обломки кораблей и мысленно слышал вопли погибающих; тогда вид похожих на коробки эотийских звездолетов, рыскающих среди дрейфующих в пустоте жутких ошметков, заставил меня покрыться ледяным потом, который обволок лицо и шею.

Сейчас же я видел лишь большое, ничем не примечательное здание, очень похожее на сотни других предприятий в промышленных пригородах Старого Чикаго, очередную фабрику, окруженную забором с запертыми воротами и обширными испытательными площадками, – Свалку. И все же пот на коже был еще холоднее, а спазмы в желудке резче, чем во время любой из тех бесчисленных и жестоких битв, породивших это место.

А все это очень даже понятно, сказал я себе. То, что я испытываю, есть ведьма-прапрабабушка всех страхов, самое глубинное отрицание, на какое только способна моя плоть. Понятно-то оно понятно, да только от этого понимания не легче. Я никак не мог себя заставить подойти к охраннику у ворот.

Я уже почти взял себя в руки, но тут заметил возле ограды огромный квадратный и слегка пованивающий ящик с бросающейся в глаза разноцветной надписью на стенке:

Я видел эти квадратные, разделенные на отсеки ящики с такими же надписями в каждой казарме, каждом госпитале и рекреационном центре от Земли до пояса астероидов. Но здесь, возле Свалки, он смотрелся совсем иначе, а надпись приобретала Другой смысл. Интересно, висят ли у них внутри другие плакаты покороче? Да вы сами их видели: «Нам нужны все наши ресурсы для победы» и «МУСОР – НАШ КРУПНЕЙШИЙ ПРИРОДНЫЙ РЕСУРС». Лишь простодушный болван украсил бы подобными плакатами стены именно этого здания.

Все искалеченное можно утилизировать… Я напряг правую руку, обтянутую синей тканью комбинезона. Она казалась частью моего тела и всегда будет такой казаться. А через пару лет, если я проживу так долго, тонкий белый шрам, опоясывающий локтевой сустав, станет и вовсе незаметен. Конечно. Все искалеченное можно утилизировать. Все, кроме одного. Самого главного.

И мне еще меньше захотелось входить.

Тут я и заметил того парня. С Аризонской базы.

Он стоял перед будкой охранника, оцепенев, как и я. На его форменной фуражке сияла золотом новенькая буква Y с точкой в центре: эмблема командира «рогатки». Вчера на инструктаже этой фуражки у него не было, и это означало лишь одно: назначение произошло только сегодня. Выглядел он очень молодым и очень испуганным.

Я запомнил его еще на инструктаже. Когда нас попросили задавать вопросы, он робко поднял руку, а когда ему дали слово, пару раз облизнул губы и наконец выпалил:

– Извините, сэр, но они… они не очень скверно пахнут?

Грянул дружный хохот, тот визгливо-лающий хохот, который издают люди, весь день пребывавшие на грани истерики и чертовски обрадованные тем, что кто-то наконец выдал нечто такое, что можно назвать смешным.

Седой офицер, проводивший инструктаж и тоже едва не улыбнувшийся, подождал, пока истерический смех стихнет, и серьезно ответил:

– Нет, ничем скверным они не пахнут. Если, конечно, регулярно моются. Совсем как вы, господа.

Мы мгновенно стихли. Даже парнишка, усевшись с пунцовым от смущения лицом, стиснул после такого напоминания челюсти. И лишь двадцать минут спустя, когда инструктаж закончился, я ощутил, как болят все еще напряженные мускулы на лице.

Совсем как вы, господа…

Я тряхнул головой и подошел к парню.

– Привет, командир, – сказал я. – Давно здесь стоишь?

– Больше часа, командир, – ответил он, выдавив улыбку. – Поймал в восемь пятнадцать транспорт с Аризонской базы. Почти все остальные парни еще отсыпались после вчерашнего. А я лег спать пораньше: хотел дать себе как можно больше времени освоиться с мыслью о том, что мне здесь предстоит. Да только, кажется, ничего из этого не вышло.

– Знаю. Есть вещи, к которым привыкнуть нельзя. Такое, к чему вообще нельзя привыкнуть.

Он взглянул на мою грудь:

– Полагаю, вы не первый раз командуете «рогаткой»?

Первый? Скорее двадцать первый, сынок! Но тут я вспомнил, что все говорят мне, как молодо я выгляжу для своих медалей, да и парень, черт возьми, был такой бледный от волнения…