что те беглые указания и наброски, которые мы делаем, говоря о науках, до сих пор еще не созданных или не получивших развития, ни в коем случае не должны приниматься за подлинные исследования этих вопросов, но должны рассматриваться лишь как своего рода лоскутки или кайма, по которым можно судить и о всем куске ткани в целом. С другой стороны, мы не настолько наивны, чтобы утверждать, что невозможно достичь счастья и благосостояния без всех тех тягостных усилий, о которых мы здесь говорили. Ведь мы прекрасно знаем, что иным счастье как бы само идет в руки, другие же добиваются его только благодаря упорству и старательности, да еще, пожалуй, некоторой осторожности, не нуждаясь ни в какой сложной и тяжелой науке. Но точно так же как Цицерон, изображая совершенного оратора, не стремится к тому, чтобы каждый из юристов был или мог быть таким же, и точно так же как при изображении совершенного государя или придворного (а некоторые писатели предприняли попытку создать такие трактаты) этот образец создается исключительно на основе отвлеченных представлений о совершенстве, а вовсе не реальной действительности, так поступаем и мы, давая советы политическому деятелю, но лишь в том, повторяю, что касается его личного преуспевания.

Однако мы должны напомнить, что все отобранные нами и приведенные здесь предписания принадлежат к числу тех, которые называются честными. Что же касается нечестных средств, то если кто-нибудь захочет учиться у Макиавелли, который советует «не слишком большое значение придавать добродетели, но заботиться лишь о том, чтобы создать впечатление добродетельного человека, ибо молва о добродетели и вера в то, что вы ею обладаете, полезны для человека, сама же добродетель только мешает», а в другом месте предлагает политическому деятелю «положить в основу всей своей деятельности убеждение, что только страхом можно легко заставить людей подчиниться воле и замыслам политика и поэтому последний должен употребить максимум усилий на то, чтобы, насколько это от него зависит, сделать людей послушными себе, держа их в постоянной тревоге и неуверенности»[581], так что его политик оказывается тем человеком, которого итальянцы называют сеятелем колючек; или если кто-то соглашается с той аксиомой, на которую ссылается Цицерон: «Пусть гибнут друзья, лишь бы враги погибли»[582], как поступили, например, триумвиры, заплатившие за гибель врагов жизнями ближайших друзей; или если кто-нибудь вознамерится подражать Катилине и попытается сеять смуту и волнения в собственном государстве для того, чтобы лучше половить рыбу в мутной воде и легче устроить свое благосостояние, следуя словам того же Катилины: «Если дело мое охватит пожар, то я погашу его не водой, а развалинами города»[583], или если кто-то захочет повторить известные слова Лисандра, который обычно говорил, что «детей следует привлекать к себе пирожками, а взрослых — обманом»[584], и последовать множеству других такого же сорта бесчестных и пагубных советов, которых, как это бывает и в любом другом деле, значительно больше, чем честных и разумных; если, повторяю, кому-нибудь подобного рода извращенная мудрость доставляет удовольствие, то я не стал бы отрицать того, что этот человек (поскольку он полностью освободился от всех законов милосердия и добродетели и посвятил себя целиком заботам об устройстве собственного благосостояния) может более кратким путем и быстрее упрочить свое положение и богатство. Ведь в жизни происходит то же самое, что и в путешествии, где самый короткий путь всегда грязнее и неприятнее, а лучший путь оказывается, как правило, окольным.

Но люди ни в коем случае не должны прибегать к такого рода бесчестным средствам; скорее им следует (если только они владеют собой, способны сдерживать себя и не дают вихрю и буре честолюбия увлечь себя в противоположную сторону) представить перед глазами не только эту общую схему мира, согласно которой все «есть суета и страдание духа»[585], но и более специальную, показывающую, что само бытие без нравственного бытия есть проклятие, и, чем значительнее это бытие, тем значительнее это проклятие; и где самой высокой наградой добродетели является сама добродетель, точно так же как самой страшной казнью за порок является сам порок. Ибо прекрасно сказал поэт:

…о, какою же вам, какою наградою, мужи,

Можно за подвиг воздать? Наградят вас прекрасно, во-первых,

Боги и ваша же честь…[586]

С другой стороны, не менее правильно говорится и о мерзавцах: «И ему отомстят его нравы»[587]. Более того, даже во всех своих волнениях и беспрестанных заботах и мыслях о том, как лучше и вернее устроить и обеспечить свое благосостояние, даже среди всех этих метаний ума люди должны обращать свои взоры к божественной воле и вечному провидению, которое всегда опрокидывает и сводит на нет все махинации негодяев, все их подлые, хотя иной раз и хитроумные замыслы; согласно словам Писания: «Зачавший несправедливость родит суету»[588]. И даже если они не будут прибегать к несправедливости и нечестным средствам, однако же вся эта беспрерывная, безостановочная, не знающая ни минуты покоя, ни единого дня отдыха лихорадочная погоня за счастьем не дает человеку ни малейшей возможности воздать господу как полагающуюся ему дань часть нашего времени. Ведь, как известно, господь требует от нас и берет себе десятину от наших способностей и седьмую часть нашего времени. Так зачем же гордо поднимать голову к небесным высям, когда дух простерт по земле, подобно змию, пожирающему прах? Это не укрылось даже от язычников: Пригнетая к земле часть дыханья божественной силы![589].

Если же кто-нибудь льстит себя надеждой, что он сможет честно пользоваться своим богатством и могуществом, какими бы нечестными способами они ни были добыты (подобно тому как всегда говорили о Цезаре Августе и Септимии Севере, что «они должны были или никогда не родиться, или никогда не умирать»[590] — столько зла совершили они, прокладывая себе путь к вершинам могущества, и, наоборот, — столько добра, достигнув их), то он должен тем не менее понять, что такого рода компенсация добром за причиненное зло получает одобрение лишь впоследствии, сама же мысль об этом с полным основанием заслуживает осуждения. Наконец, не будет лишним, если мы во время этой напряженной и бешеной погони за счастьем несколько охладим свой пыл, вспомнив о довольно удачном замечании императора Карла V[591], сделанном им в наставлениях своему сыну, где он говорил, что счастье подражает женщинам, обычно презрительно отвергающим тех своих поклонников, которые слишком ухаживают за ними. Но это последнее касается только