грусть покинутого любимым человеком), и мне казалось — что и сам я покинут, оставлен милой, любимой, родной душой…» Иван Семенович понимал, что бывает, когда «душа просит» больше обычного… Конечно, у нас с тобой еще и другое. Я изнываю без твоих писем, всяких, пусть даже и злые (если бы были!)… Но не кори, если иногда душа поприпряталась… У тебя тоже бывают «пустые» открытки! Да! Даже у тебя, Великого Ивана Сергеевича Шмелева! Подумай! Бывают (именно открытки), когда прочтешь и грустно станет, что вот она была, взяла очередь свою у письма, стало быть ждать, ждать… потому что она, открытка, ничего не дала… бывает, Ванёк. Я пустею часто… Я это знаю и этим томлюсь. Но чаще другое: вот вчера, я писала тебе, но не послала письмо, недовольна осталась и послала открытку. Странно: я настолько переполнилась всякими чувствами и чувствованиями, что не могла ни на чем остановиться. И т. к. письмо все-таки нечто очень ограниченное, то и получилось, что-то уродливое, «кривое зеркало» того, что рвалось во мне. И твое сообщение о хлопотах о приезде, и твое серьезное, то, о чем с Мариной, и многое другое… Во мне всхлынулось всякое… Радость твоего сдвига на поездку (* не верю, что приедешь. Не знаю почему, — не верится. Уж очень ты брыкался все время.), чувствование тебя на чтении, волнение за это чтение, разговор твой с Мариной… Я все вообразила так ярко, что мне казалось, что я чуть ли не на вокзал тебя должна встречать ехать. И доминирующим над всем… эта моя несчастная хворь… Я хочу то, и другое, я тороплюсь, я стремлюсь и… должна все _т_а_а_а_к_ тихонько… Я хочу быть сильной, здоровой, молодой, веселой, а на самом деле: «осторожно! ты еще не совсем здорова!» Этот полет предельной скорости в душе, — и эта черепашья поступь в — яви! Да! Вань, я ХОЧУ писать, но _н_е_ _м_о_г_у! Я рвусь, вся лечу, [но] хозяйство, болезнь, суета!.. И мое страдание от этой дисгармонии беспредельно. Пойми же! Ну, нет никого, на кого бы я еще кроме мамы свалила бремя хозяйки. Все же есть хотят! И как все трудно. Ну, если бы здоровье, то я бы чуть свет вставала, управлялась бы… Хотя не знаю, нужен «досуг»… Покой, и даже лень… Именно лень. Я не могу сказать себе: «от 2 до 4 у меня есть время, мечтай, Ольга, пиши!» А вот как раз и не захочет Ольга мечтать. И будет все это похоже на здешних: «давайте веселиться!» Ах, чего я тебе жую, ты же все это знаешь. Мне до безумия хочется уйти из повседневщины, но я не могу!

Я тебе никогда не писала об этом, но скажу, что меня, например, ужасно убивает, что все на маме. Она не ропщет, но ей это не под силу, я знаю. И когда я пишу иногда, то у меня сосет червяк. Этот же червяк не позволил мне и в Художественной школе доучиться за границей. Понял? Мужчина — другое дело. Мы же — Марфы374. Кто же вас накормит? Моя трамбовка — недоразумение, она больше ломает, чем помогает. Пищат цыплята, их 24 шт., куры, кролики, телушку опять работники довели до болезни. Ни на кого нельзя положиться. Я действительно не знаю, что мне делать. Посоветуй! Невозможно найти прислугу. Вот хорошо бы нашу, какие были у нас в России… Она бы все у меня взяла в свои руки, освободила бы, дала бы волю… (в смысле свободы). У меня такая жажда одинокого (* Это не значит, что я и без тебя тоже думаю при этом «одиноко». Я не ощущаю возможности встречи с тобой, потому и хочу хоть одной отдохнуть. Я этого «одиноко» хочу для трудов, для мечты, для ухода из всего суетного. Ты это поймешь.) отдыха, «давно завидная мечтается мне доля, давно, усталый раб, замыслил я побег. В обитель дольнюю трудов и чистых нег!» О, как это понятно мне! В это воскресенье я в слезах (покаюсь тебе, что плакала), даже рыдая, говорила золовке375: «мне хочется одной, в тишине отдохнуть, я не поправлюсь, я устала…» У меня была усталость от этой негармоничности: этой спешки души и беспомощности наяву. И когда так бывает, то я впадаю в тоску, что не поправлюсь… Мне не терпится тогда, хочу скорее быть здоровой. Но ты не волнуйся, я очень «минутная», я предаюсь всегда страстно и гОрю, и радости. У меня нет границы, в чувстве. И когда мне тошно, то действительно до предела, до смерти. И тогда все мрачно. Но уже через 1–2 часа, я могу очень радужно смотреть вперед и радоваться простому кваканью лягушек. И меня немногие понимают в этом. Вот, например, мама этой моей структуры не понимает. Мне кажется, что они считают тогда мои переживания несерьезными, если они так же мгновенно проходят, как мгновенно и появляются. Но это не так. Я так сильно переживаю, что, если бы да это продлить, то не хватило бы человеческой возможности пережить даже. И как трудно жить так! Я могу ужасно сердиться, отрицать все, что является объектом гнева, до смерти страдать. Но если я узнаю, что я не права, что я ошиблась, то мгновенно все проходит, я могу на коленях просить прощения. Но не переношу неправды. Никакой.

Ну, довольно! Да, молодка в бусинках… чем-то сходна! У меня бывает такое же чуть не помешательство на безысходности. Будто весь мир вокруг меня запетлялся… А все так просто на самом деле! И мне хочется, до страдания хочется, к старцу… Я давно уже собираюсь. Но где они? Одного знаю. Писала в 1940 г. Телеграмму послала ему… Война отрезала его… Мне кажется, что мое «паломничество к старцу» (оно в душе у меня) происходит именно совершенно точно в таких же состояниях души, как у «молодки».

Меня мучает одна картина… Хочу писать, красками. Я видела сон… Опять сон! Но что же делать, коли я во сне живу. Удивительный сон… И такой пластически-красивый… Художественный сон! Какой свет, какая игра света, какой символ, какое настроение! Я все еще в его обаянии. Как нежно мог бы его дать Левитан, как трепетно — Васнецов (В России, знаешь, я работала на переписи однажды под руководством некоего Васнецова, родственника художника, кончилось довольно лирически, он был очень влюблен.)376, вероятно, «дыхательно», как мистерию — Врубель. Нет, это тема для Васнецова… Так чувствую. Да, Врубель тоже дал бы, но «беспокойно»…