Но кого-то в комнате не хватало. Куда-то пропала Зози.

И нигде не было видно Анук.

24 декабря, понедельник

Сочельник, 23 часа 15 минут

Пантуфля я уже давно не видела так близко. И уже почти позабыла, каково это, когда он рядом — смотрит на меня своими черными, как смородина, глазами, или сидит, весь такой тепленький, у меня на коленях, или устраивается прямо на подушке на тот случай, если ночью мне вдруг приснится Черный Человек и я испугаюсь. Но Зози уже стоит в дверях, и нам нужно успеть оседлать этот Ветер Перемен…

Я про себя окликаю Пантуфля. Я просто не могу уйти без него. Но он ко мне не идет, а сидит себе на плите, недовольно подергивая усами. Смешно, но я так и не могу припомнить, когда это мне удавалось так близко его увидеть, разглядеть каждую шерстинку, каждый усик. А еще от медного котелка на плите исходит какой-то странный аромат…

«Да это же просто шоколад», — говорю я себе.

Но почему-то пахнет он не совсем обычно. Это запах того шоколада, который я пила в детстве, — с большим количеством сливок, с шоколадной стружкой, корицей и с такой длинненькой ложечкой, чтобы его помешивать…

— Ну? — говорит Зози. — Ты идешь или нет?

И снова я окликаю Пантуфля. И снова он словно не слышит меня. И я, конечно же, хочу пойти с ней, увидеть те места, о которых она мне рассказывала, поскакать верхом на ветре, стать великолепной — но возле медной кастрюльки сидит Пантуфль, и я почему-то просто не могу отвернуться от него и уйти.

Я знаю, что Пантуфль — друг всего лишь воображаемый, а Зози самая настоящая, живая, но я чувствую, что должна непременно вспомнить что-то еще, какую-то историю, которую часто рассказывала мне мама, — ах да, о мальчике, который променял свою тень на…

— Ну идем же, Анук!

Ее голос звучит резко. Теперь я чувствую, какой холодный ветер залетает в кухню, вижу снег — и на ступеньках крыльца, и на ее туфельках. А внутри магазина вдруг поднимается какой-то шум, я отчетливо чувствую запах шоколада, слышу, как мама зовет меня…

Но Зози уже схватила меня за руку и тащит за порог. Я чувствую, как ноги скользят по снегу, как ночной холод пробирается мне под плащ…

«Пантуфль!» — зову я в последний раз.

И он наконец подбегает ко мне — на фоне снега он кажется серой тенью. И на мгновение я вижу лицо Зози — не в Дымящемся Зеркале, а как бы сквозь тень Пантуфля: это совсем чужое лицо, не ее, все какое-то вогнутое, перекрученное, словно старые металлические стружки, и очень старое, такое старое, как у самой древней прапрапрабабки; и вместо красного, как у мамы, платья на ней юбка из человеческих сердец, а ее башмаки — точно кровь на тающем снегу…

Я дико вскрикиваю и пытаюсь вырваться.

Она вцепляется в меня, сотворив знак Ягуара, и я слышу ее голос; она уверяет меня, что все у нас будет отлично, что не нужно бояться, что она выбрала меня, что она хочет, чтобы я была с ней, что я ей нужна, что никто другой не сможет понять…

Я знаю: мне ее не остановить. Мне придется пойти с нею. Я зашла слишком далеко, и моя магия ничто в сравнении с ее умениями, но запах шоколада по-прежнему очень силен, он похож на запах леса после дождя, и я вдруг обретаю способность видеть еще что-то своим внутренним зрением, передо мной открывается некая, пока не ясная мне картина. Я вижу маленькую девочку, всего на несколько лет младше меня. Она стоит в каком-то магазине, а напротив нее небольшой ящик, по форме напоминающий тот серебряный гробик-амулет, что висит у Зози на браслете…

— Анук!

Я различаю голос мамы. Но увидеть ее не могу. Она сейчас так далеко от меня! А Зози все тащит меня куда-то во тьму, и ноги мои сами несут меня по снегу следом за нею. И я вижу, что та девочка как раз собирается открыть ящичек, а там внутри что-то ужасное, и если бы я только знала, как это сделать, то, наверное, остановила бы ее, но я…

Мы останавливаемся напротив нашей шоколадной лавки, на углу площади Фальшивомонетчиков, перед нами простирается улица, вымощенная булыжником. Прямо над нами горит уличный фонарь, и наши тени протягиваются по снегу далеко-далеко и спускаются даже на первые ступеньки лестницы, ведущей с Холма. Краем глаза я вижу маму, она стоит на крыльце и осматривает площадь. Кажется, что до нее сотня миль, и все же я понимаю, что это не может быть так далеко. И еще там Ру, и Розетт, и Жан-Лу, и Нико, и их лица тоже отчего-то кажутся далекими-далекими, словно я смотрю на них с другой стороны подзорной трубы…

Дверь открывается. Мама сбегает с крыльца.

Я слышу, как издалека доносится голос Нико: «Да что же это, черт побери, такое?»

За спинами мамы и Нико слышится шелест голосов, но его заглушает треск статического электричества.

Поднимается ветер. Это Хуракан. С ним маме, конечно же, бороться не под силу. Но я вижу, что она тем не менее намерена противостоять ему. Она выглядит очень спокойной. Она почти улыбается. И вот что мне интересно знать: как это мне или кому-то еще в голову могло прийти, что моя мама хоть чуточку похожа на Зози?..

Зози улыбается маме какой-то людоедской улыбкой и говорит:

— Ну что, собралась с духом? Слишком поздно, Вианн. В этой игре выиграла я.

— Ничего ты не выиграла, — говорит мама. — Такие, как ты, никогда не выигрывают. Ты можешь, конечно, думать, что победила, но твоя победа всегда оказывается ничем, пустышкой.

— Откуда тебе знать? — рычит Зози. — Девочка пошла за мной по собственному желанию.

Но мама не обращает на нее внимания.

— Анук, иди сюда, — говорит она мне.

Но я словно пришпилена к этому месту, залитому замерзшим светом фонаря. Я хочу подойти к ней, но что-то мешает мне, какой-то шепчущий голос, точно ледяной рыболовный крючок, впивается мне в сердце и тянет меня в другую сторону.

Слишком поздно. Ты уже сделала свой выбор. Хуракан никуда не уйдет…

— Пожалуйста, Зози! Я хочу домой…

Домой? Куда это — домой? Убийцы дома не имеют, Нану. Убийцы скачут верхом на Хуракане…

— Но я же не убийца…

Вот как? Не убийца?

Она смеется — точно мелом по сухой школьной доске проводит.

— Отпусти меня! — пронзительно вскрикиваю я.

Она опять смеется. Глаза у нее — как угли, рот — как клубок колючей проволоки, и мне странно даже подумать, как это я могла считать ее великолепной. От нее разит дохлыми крабами и бензином. Руки у нее, точно пучки голых костей, волосы — как подгнившие водоросли. А в голосе слышится ночь, в нем слышится вой того ветра, и теперь я понимаю, до чего же она голодна, до чего ей хочется проглотить меня целиком…