Трон Махмуда наследовал его шестнадцатилетний сын Абдул Меджид.

Если султан Абдул Меджид и не унаследовал больших способностей своего отца, он, по крайней мере, продемонстрировал добрые намерения. Еще молодым человеком он жаждал следовать примеру Махмуда, жить по его заповедям и довести реформы до конца. Имея очень мягкие манеры и хрупкое телосложение и даже заслужив прозвище Нежнейший из султанов, он тем не менее был вдумчивым и серьезным юношей. По словам британского посла Стрэтфорда Каннинга, который с самого начала видел в нем своего «царственного» ученика, Абдул Меджид имел «добрый нрав, здравый ум, ясное чувство ответственности, достоинство без гордыни и даже гуманизм, который редко — если это вообще когда-либо случалось — проявляли его предки. Склад ума располагал его к реформам, проводимым на основе мягких и либеральных принципов. У него не было достаточно энергии, чтобы дать жизнь подобным мерам, но он был рад санкционировать и продвигать уже существующие». У Стрэтфода Каннинга сложились теплые, дружеские отношения с юным султаном, необычные для посла и суверена, и британский посол с самого начала имел необычное влияние на его политику.

С ранней юности большое влияние на султана, а значит, на дела империи имела его мать, султанша Валиде, черкешенка по происхождению — женщина несгибаемого характера. Не имея достаточного опыта, чтобы править самостоятельно, Абдул Меджид нуждался в поддержке, в надежных, верных советниках. Однажды он признался Стрэтфорду, что был бы уверен в успехе, если бы нашел десяток пашей, которым мог бы доверять. Поэтому он качался то в одну сторону, то в другую, под влиянием сменявших друг друга конфликтующих визирей. Самым выдающимся из них в начале его правления был Мустафа Реджид-паша, дипломат, который заработал себе репутацию, будучи послом Порты в Париже и на других видных постах. Когда скончался Махмуд, он находился со специальной миссией в Лондоне, как министр иностранных дел. Быстро вернувшись, Реджид поставил перед собой задачу доказать европейским державам — в то время, когда на Западе снова возродились идеи революции и реформ, что Османская империя сможет создать современную систему управления.

Он составил проект реформаторского декрета — с оглядкой на европейское мнение, — который был, по сути, завещанием Махмуда II. 3 ноября 1839 года, в павильоне Большого сераля, раньше использовавшегося главным кондитером для приготовления сладостей из розовых лепестков и потому названного «Домом роз», декрет был театрально объявлен перед собранием иностранных дипломатов (никогда раньше не приглашавшихся на подобную церемонию) и турецких официальных лиц в присутствии Абдул Меджида. Он вошел в историю как гюльханейский хатт-и-шериф. Это был первый из подобных инструментов, впоследствии ставших известными как Танзимат (упорядочение, уложение).

Став самым ранним конституционным документом в исламской истории, он был, в сущности, хартией юридических, социальных и политических прав, Magna Carta для подданных империи, и его основные заповеди и последующие решения в совете султан лично поклялся соблюдать. Здесь, выкристаллизовавшись и получив определенную форму, было воплощение тех планов и идей, которые оформлялись в последние годы правления Махмуда. Теперь они должны были служить органичной основой нового османского режима. Все это, со всеми помехами и неурядицами, должно было развиваться в течение двух следующих десятилетий. Танзимат гарантировал свободу и безопасность жизни, чести и собственности; определял официальный метод оценки и сбора налогов и ликвидацию откупа налогов, а также официальный метод установления воинской повинности и призыва в вооруженные силы, справедливое публичное судебное разбирательство и отсутствие наказания без судебного решения.

Совещательным советам султана, рассматривающим такие вопросы, были даны квазизаконодательные полномочия; они были увеличены, включив министров и имперскую знать. Высшим из них был Совет правосудия, организованный и увеличенный в 1840 году, чтобы играть центральную роль на протяжении всего периода действия Танзимата. Члены совета могли свободно выражать свое мнение, и султан обязывался одобрять решение большинства. В своих декретах он следовал и воздерживался от нарушения законов, установленных согласно хартии. Это подразумевало, теоретически, ограничение абсолютной власти суверена, делая его «топ-менеджером», обязанным исполнять законы, разработанные другими, и, таким образом, ограничение прерогатив, присущих средневековой концепции абсолютной власти. Но хартия не была документом конституционной реформы, закладывающим новую систему отношений между правителем и народом. Ее положения не доходили до народного представительства. Члены совета не избирались, а выбирались и назначались лично султаном, и их действия зависели от его воли при посредстве законной процедуры его ратификации. Так что его абсолютная суверенная власть на практике осталась неприкосновенной.

Самый радикальный и, для жителя Запада, самый важный принцип Танзимата заключался в равном применении прав ко всем османским подданным, независимо от национальности и вероисповедания. Это ликвидировало все различия между мусульманами и христианами или другими немусульманами. Этот принцип даровал безопасность и свободу всем — в части права, налогообложения и собственности; возможность получения образования в гражданской или военной школе, поступления на службу в армию или на гражданскую службу.

Гюльханейский хатт-и-шериф, который русский представитель в Порте посчитал успешным «театральным действом», вызвал удивление и разные домыслы на Западе. Представлялось, что здесь, в эпоху развивающихся реформ в Европе, наметились признаки некоторых либеральных метаморфоз в слабеющей Османской империи, хотя все еще в рамках традиционной системы управления. Исламский суверен широко открыл двери своего государства для христиан. Для лорда Пальмерстона это было крупным политическим шагом, который «имел большое влияние на общественное мнение здесь и во Франции». Но для Меттерниха и прочих, слишком хорошо понимающих тайные аспекты османской сцены и потому скептичных к практическим перспективам реформ, упомянутый документ был всего лишь этюдом на витрине.

Имел место новый приток европейцев, желающих получить выгоду от новых возможностей и — на это возлагались надежды — новые постоянные преимущества. С другой стороны, немусульманские подданные внутри империи, желая повысить свой статус, проявляли сдержанность в оценке новой хартии. Ее восхваляемые привилегии нейтрализовались новыми обязанностями, накладываемыми на полноправных горожан. Они теперь подлежали призыву на военную службу, от которой раньше получали освобождение, выплачивая подушный налог. Это ставило христиан перед неблагоприятной перспективой войны против других христиан, а мусульман — перед возможностью сражаться плечом к плечу с христианами, возможно даже под командованием христианского офицера. При отсутствии общего чувства османского патриотизма христиане опасались утраты особых привилегий, которые помогали их образованию и экономическому развитию, да и церковники опасались за свои интересы. Не доверяя истинности намерений османского правительства, они предпочитали все еще искать иностранной помощи — особенно от России — в стремлении к автономии и, в конце концов, независимости.