— И Устюжанин — герой! А этот… Имберг… — генерал сжал кулаки.

4

Плашкоут Муравьева стоял у причала Мариинского поста. Остальные суда большей частью приткнулись к берегу, несколько барж бросили якоря на рейде.

Был тихий теплый июньский вечер, расцвеченный изумительным по красоте закатом. Солнце уже село за дальние острова, сплошь заросшие кустарниками и мелколесьем. В спокойной воде отражались розовато-снежные сопки облаков — словно напоминание об ушедшей на север зиме. В природе царило блаженное умиротворение. Но лучи, изливаемые светилом из-за таежной неровной линии горизонта, окрашивали половину неба в быстро насыщающиеся от розового до ярко-красного оттенки и вызывали в душе ощущение тревоги.

По крайней мере, так казалось Екатерине Николаевне.

— Завтра будет сильный ветер, — сказал Вагранов, чутко уловив ее состояние.

Любоваться природой их отправил на палубу Николай Николаевич, сам оставшись наедине с Невельским, только что прибывшим на пароходике «Надежда», который притулился сейчас у второго причала. И теперь Екатерина Николаевна и Вагранов не столько смотрели на потрясающие краски заката, сколько оглядывались на генеральскую «резиденцию», из-за закрытой двери которой смутно доносились спорящие голоса.

Три часа назад все было иначе.

Ярко и весело светило солнце. Под небольшой духовой оркестр, оставшийся в Мариинском от первого сплава, караван Муравьева втянулся на рейд, а генеральский плашкоут подошел к причалу. Его встречали стоявшие строем казаки и солдаты. Гражданской разношерстной толпой сгрудились «камчадалы», которых не успели отправить в Николаевский.

Генерал-губернатор легко сбежал по сходням на причал, с него — на берег и первым делом подошел к «камчадалам». Они зашумели, приветствуя его.

— Спасибо вам, дорогие мои! — почти выкрикнул генерал и низко поклонился. — Спасибо вам за подвиг ваш великий и незабываемый! — повторил он и вытер внезапно выбрызнувшую слезу.

«Камчадалы» еще громче зашумели, плотно обступили генерала, кто-то крикнул «ура», другие нестройно подхватили.

Муравьев пожимал руки окружившим его людям, всматривался в радостные лица и повторял «спасибо, спасибо». Взгляд его остановился на мальчике 11–12 лет с рукой, висевшей на перевязи.

— Кто ты? — склонился к нему генерал. — Что у тебя с рукой?

Мальчик сконфузился, опустил голову.

— Это Федя Алексеев, — выступил правитель губернской канцелярии Аполлон Давыдович Лохвицкий, — наш герой. Он на второй батарее подносил картузы и его ранило вражеским ядром…

— Вот как! — Генерал-губернатор принял официальный вид. — Федор Алексеев, — произнес он таким тоном, что люди вокруг затихли, а Федя вытянулся в струнку, восторженно глядя на генерала снизу вверх, — от имени Его Императорского Величества государя нашего Александра Второго и от себя лично как главнокомандующего войсками Восточной Сибири объявляю тебе благодарность и представляю к награде медалью за самоотверженную защиту Отечества. Ура!

— Ур-р-ра-а-а!.. Ур-р-а-а-а!.. — подхватили «камчадалы», а вслед за ними стоявшие в строю солдаты и казаки, которые терпеливо дожидались внимания генерала.

И — дождались!

— Иван Васильевич, — обратился Муравьев к бывшему неподалеку от него Вагранову, — отведи мальчика к Екатерине Николаевне, пусть возьмет его под свое попечение. — А сам направился к строю служивых.

Уже приступивший к обязанностям начальника казачьих частей подполковник Сеславин встретил его докладом, но генерал отмахнулся:

— Где казаки с Александровского поста? Шаг вперед! — Из строя вышли шестеро. И только что бывший растроганным и торжественным, генерал вдруг превратился в разъяренного зверя. Побагровев, он осыпал понурившихся казаков градом ругательств и закончил, как припечатал: — Позор вам, казаки! Бежать с поля боя — несмываемые стыд и позор! А где командир? Где есаул Имберг?!

— Он болен, ваше превосходительство, — вполголоса пояснил Сеславин.

— Что? Болен?! Он еще смеет болеть! Привести немедленно!

Привели Имберга на костылях. Муравьев подскочил к нему, встряхнул за грудки и проревел прямо в искаженное то ли страхом, то ли болью лицо есаула:

— Ты, негодяй, как посмел бросить пост и бежать от неприятеля?! Как посмел оставить флаг российский на поругание?! Тебя ждет позорная смерть! По закону военного времени ты немедленно будешь осужден и расстрелян перед строем. Взять мерзавца и пусть смотрит, как ему копают могилу!

Он отшвырнул от себя есаула так, что тот не удержался на костылях и рухнул навзничь в истоптанную сапогами грязь. Казаки подхватили своего командира под руки, поставили, подали костыли. По лицу есаула, измазанному грязью, текли слезы, но он молчал, не пытаясь оправдаться.

— Исполняйте! — бросил Муравьев Сеславину и пошел прочь, на первый причал.

Имберга отвели на маленькое кладбище. Два казака начали копать могилу, но глубже одного копка лопаты продвинуться не смогли: земля была мерзлой.

— Разложите костры и оттаивайте землю, — приказал Сеславин и хотел было отойти, но его остановил подошедший Скобельцын, недавно получивший чин войскового старшины.

— Ваше высокоблагородие, Александр Николаевич, можно вас на пару слов? — И, когда они отошли на несколько шагов, горячо заговорил вполголоса: — Не виноват Имберг! Он ходить не мог, его на руках уносили. И, посудите здраво, что могли сделать шесть ружей против сотни штуцеров?!

— От меня-то вы чего хотите? — сухо поинтересовался Сеславин.

— Поговорите с Николаем Николаевичем. Нельзя расстреливать отличного офицера за то, в чем он вовсе не виноват. Я был в Де-Кастри. — И Скобельцын рассказал подполковнику об увиденном в посту, добавив в заключение: — Устюжанина жаль, вытный[97] был казак и отчаянный. С медведем-ходуном сойтись не ахнулся. И генерала нашего веснусь[98], на первом сплаве, спас.

— А почему вы сами не поговорите?

— Ну-у… вы — адъютант, по одной половице с генералом ходите, а теперь и начальник над всеми казаками… Нельзя мне через голову…

— Вы ручаетесь за Имберга?

— Ручаюсь! — Скобельцын перекрестился. — Перед Господом нашим ручаюсь!

— Ну, хорошо, я попробую.

Сеславин ушел, а Скобельцын поглядел на совершенно убитое лицо есаула, освещаемое неровными сполохами костров на будущей могиле, не выдержал и махнул ему рукой: держись, мол, товарищ.

Муравьевы обедали, за столом сидели также Вагранов и адъютант князь Енгалычев. Возле Екатерины Николаевны притулился Федя Алексеев и грыз очищенное яблоко. Муравьева яблоки любила, и они у них не переводились круглый год. Когда вошел Сеславин, генерал, обычно радушный и гостеприимный, на этот раз глянул мрачно: