В это время Аросев попал под перекрестный огонь как раз в связи с вопросом о поддержке ВОКСом заграничных поездок и культурных обменов. Керженцев утверждал, что Аросев раздавал безответственные обещания деятелям искусств насчет советского участия в европейских выставках, не согласовывая своих обещаний предварительно с ним, Керженцевым — новым брокером политического влияния. Обороняясь, Аросев столь же запальчиво говорил об успехах ВОКСа на международных выставках, не признавая за керженцевским Комитетом по делам искусств права вмешиваться в эти вопросы{901}. Как можно заключить из данного эпизода, Керженцев использовал разногласия вокруг международных культурных контактов для усиления собственной роли в репрессивных мерах, порожденных «сталинской культурной революцией»[75].

В первой половине 1936 года преследования членов партийной оппозиции резко усилились, а в августе разразился первый показательный политический процесс. В этих условиях и при прочной идеологической связке врагов внутренних с внешними положение тех, кто работал в сфере международных дел, стало особенно уязвимым. Контроль ЦК над ВОКСом ужесточился. В мае 1936 года Аросев, отвечая на запрос об иностранцах, «враждебных СССР», послал Ежову списки всех зарубежных гостей, приглашенных ВОКСом в предыдущем году. В отдельном письме Аросев взывал к своему боевому товарищу по Гражданской войне лично: «Вся обстановка, как и прямые партийные директивы, связанные с усилением бдительности в наших культсвязях с заграницей, как Вам известно, требуют от меня самого точного согласования почти каждого мероприятия ВОКСа с ЦК, Наркоминделом, НКВД и другими организациями». И добавлял: «Именно от Вас исходил ряд указаний мне, связанных с усилением бдительности, для предупреждения попыток использования ВОКСа враждебными элементами»{902}.

Задолго до начала массовых репрессий Аросев почувствовал на себе стягивающуюся петлю «недоверия». В политические дела вмешались и личные обстоятельства: в середине 1930-х годов вторая жена Аросева Гертруда Рудольфовна Фройнд стала для него источником проблем. Аросев женился на этой чехословацкой балерине еврейского происхождения, бывшей на двадцать лет моложе его, когда работал в Праге. Она приняла советское гражданство, но продолжала в середине 1930-х часто ездить в Прагу, к матери. Аросев заметил, что его связь с «иностранкой» рождает подозрения. Ксенофобская реакция на его брак с Фройнд еще больше усилила тревогу Александра Яковлевича за собственное положение в партии. В декабре 1935 года он писал Ежову из Парижа, прося разрешить Гертруде с их маленьким сыном выехать за границу для встречи с ним. В разрешении было отказано. В апреле 1936 года также последовал отказ на очередную просьбу, и Аросев написал уже лично Сталину — как высшему арбитру, носителю «единственной справедливости», умоляя смыть с него, Аросева, «незаслуженное пятно». По словам дочери Аросева, Ольги Александровны, подозрения относительно Гертруды вызвала в партийных кругах разница в возрасте между супругами — мол, неужели она перебралась в Москву из-за любви к толстоватому интеллигенту?{903}

4 августа 1936 года, за две недели до открытия показательного процесса по делу «троцкистско-зиновьевского центра», прошение Аросева о выезде Гертруды за границу было снова отклонено без объяснения причин. Аросев обратился к «моему вождю и учителю» Сталину с мольбой избавить его от «большой внутренней депрессии». Он писал, что его жена — «глубоко наш человек, беспартийная большевичка, но так как она иностранка, то в отношении ее легче допустить что-нибудь нехорошее». Труднее всего ему было перенести то, что он не получил никакого ответа на свои прошения. «Какая же жизнь от этого может сложиться на работе и в семье?» — вопрошал он. Аросев заканчивал свою жалобу примечательной фразой, которая даже с некоторым вызовом утверждала именно то, в чем он сам так часто сомневался, а именно — советское превосходство над Западом:

Случай Аросева был лишь одним из проявлений возраставшего в Советском Союзе в середине 1930-х годов страха иностранного влияния, что, по иронии истории, совпало с апогеем советского успеха на международной арене. Ключевым компонентом мер, принятых для повышения «бдительности», стала кампания секретности, которая быстро привела к трудностям в повседневном управлении[76]. НКВД имел прямое отношение к проведенной в 1935–1936 годах всесоюзным цензурным ведомством — Главлитом — кампании чистки фондов иностранной литературы, и тогда же вводились запреты на отечественную литературу, связанную с партийными оппозиционерами, вследствие чего представления о внутренних и внешних врагах еще больше сливались[77]. Вместе с кампанией против иностранных влияний, начатой Ежовым в 1935 году, это породило серию мероприятий, которые изменили атмосферу в ВОКСе. Так, в июле 1935 года Аросев обвинил своих подчиненных в нарушении основных принципов «бдительности» и издал инструкцию насчет разговоров с иностранцами и в их присутствии{905}.

Страх перед иностранцами создавал все более сложные проблемы для ВОКСа еще и потому, что последний ведал расширявшимся книгообменом, использовал иностранные издания и вел обширную переписку с заграницей. Книгообмен ВОКСа, налаженный еще Каменевой, продолжал оставаться одной из крупнейших функций организации: в 1934 году при посредстве Общества в страну было ввезено 163 тыс. экземпляров печатных изданий из 84 стран мира (в основном периодика и научная литература), и затем эту печатную продукцию распределили по более чем 1500 советским учреждениям{906}. В 1935 году Главлит вплотную занялся ужесточением правил ввоза в СССР литературы на иностранных языках. Цензоры обнаружили, что запрещенную литературу по неучтенным каналам получали Союз писателей, Музей истории религии и атеизма и Центральная медицинская библиотека. Кроме того, в библиотеке самого ВОКСа также нашлась литература, подлежавшая помещению в «спецхран»{907}. В марте 1935 года давление Главлита привело к задержкам доставки иностранных газет референтам ВОКСа на двадцать — тридцать дней{908}.