аристократией – остался лишь простой народ. Вот Церковь и идет навстречу базарному вкусу этого народа, который ничего другого бы и не принял. Уж не думаете ли вы, что Церкви следовало бы заказывать изображения своих святых какому-нибудь современному разнузданному малевателю?

– Я категорически с вами не согласен, дорогой Эстрад, – распаляется писатель. – Когда Церковь чего-то стоила, на ее стороне было высочайшее искусство. Ибо из творений человека нет на земле ничего более святого, чем красота, воплощенная в высоком искусстве. Поэтому в моих глазах утрачивает святость такая Церковь, которая отворачивается от красоты из-за того, что либо разделяет вкус троглодитов, либо не хочет его задевать.

– А нельзя ли вывернуть ваше суждение наизнанку, друг мой? – снисходительно улыбается Эстрад. – Когда искусство еще чего-то стоило, Церковь была на его стороне…

Доктор Дозу, молча шагавший рядом с ними, показывает рукой на большое здание по ту сторону моста.

– Сейчас мы увидим самое серьезное, что только есть на этом свете, – говорит он.

Ведомые старым доктором, они входят в вестибюль больницы Семи скорбей Богоматери. Здесь плотными рядами теснятся ручные тележки наподобие тех, какими пользуются рикши: служители, называемые здесь «бранкардье», с их помощью доставляют больных к Гроту, к ваннам с водой из Источника и к храму. Потом все трое проходят по центральному коридору в огромнейший зал, уставленный длинными столами, за которыми как раз в эти минуты рассаживаются обедать сотни людей. Здесь царит такой порядок, как будто каждый из этих страдальцев ради собственного спокойствия сознательно способствует гладкому протеканию неизбежных церемоний. Обслуживающие больных сестры длинной чередой проходят между тесно поставленными столами и наливают в миски суп, а в стаканы – темно-красное вино. Больные производят впечатление не подавленных, а как-то странно возбужденных людей. Болтают между собой, даже смеются. Может быть, они рассказывают друг другу о повседневных событиях в зоне действия чуда. Ибо в Лурде чудо стало уже повседневностью.

– У этих нет болей, – тихонько говорит доктор на ухо Лафиту. – Мы находимся как бы в первом круге Дантова ада. Это круг слепых и частично парализованных.

Когда близорукому Лафиту удается получше приглядеться к сидящим за столами, он убеждается, что почти все здесь либо хромают, опираясь на костыли или палки, либо руки у них скрючены или плетью висят вдоль тела. Другие же, странно подмигивая, незряче улыбаются в пустоту. Лафит пытается скрыть свое волнение.

– И сколько этих несчастных излечится? – спрашивает он у доктора.

– За последние десятилетия уже многие излечились. Тем не менее бесспорно необъяснимые исцеления – большая редкость. Они подлежат регистрации и освидетельствованию в специальном медицинском бюро. И будьте уверены, друг мой, что скепсис с нашей стороны, со стороны врачей, ни на йоту не убывает. Правда, облегчения и улучшения при тяжких органических недугах случаются довольно часто. Посмотрите на этих людей! Если хоть один из сотен и тысяч вдруг прозреет или вернет своим ногам способность ходить – что является истинным чудом, – то это переворачивает душу всем остальным. В них вселяется надежда, которая не желает считаться ни с чем. Если в этом году не повезло, повезет в следующем. Понимаете? – Дозу открывает какую-то дверь. – А здесь лежат полностью парализованные, не испытывающие болей…

Еще три зала. Плотные ряды коек. Тихо лежат больные под белыми одеялами. Кое-где из-под одеяла торчит ортопедический аппарат. У некоторых коек сидят близкие – муж, жена, мать или кто-то еще из родных. Под койками сложены жалкие пожитки бедняков, в чемоданах по семь су за штуку. Здесь, в отличие от столовой, стынет тишина. На лицах этих прикованных к постели людей лежит печать неимоверной усталости, они все еще без сил после долгого пути к станции «Последняя надежда». У некоторых глаза устремлены куда-то вдаль, другие спят глубоким, каким-то непробудным сном.

Теперь Гиацинту де Лафиту приходится крепко держать себя в руках, ибо они входят в следующие круги здешнего ада. Всю свою жизнь он избегал вида болезней и уродств, щадя свою чувствительность. Хотя у него, поэта-романтика, излюбленной темой была темная сторона жизни, в действительности он старался обходить ее стороной. Он даже не знал, что на свете существует то, что он здесь увидел. Поэтому он то и дело опускает веки. Но уши он заткнуть не может, когда в палатах больных, испытывающих невыносимые страдания, его плотно окружают сдавленные стоны, пронзительные вопли и бессвязный бред. Здесь палата «внутренних болезней»: люди с разрушенными легкими, у которых на губах то и дело выступает кровавая пена, люди с раком кишечника, не способные удерживать экскременты. Лафиту не терпится поскорее уйти отсюда. Но неумолимый доктор Дозу вводит его в боковую комнату. Там в креслице с подъемным устройством сидит мальчик лет одиннадцати с такими глазами, которые Лафиту никогда не забыть. Бесформенные ноги мальчика от бедер до подошв покрыты красными пятнами всех оттенков от светло-розового до темно-бурого. Из открытых гангренозных язв сочится кровянистый гной. Насквозь пропитавшиеся им повязки валяются рядом на полу. Возле мальчика сидит изможденная старуха – только она одна выдержала во время пути гнилостную вонь, исходящую от его ног.

– Ну, как дела, молодой человек? – нарочито бодрым голосом спрашивает Дозу.

– Пресвятая Дева помогла мне, – с готовностью отзывается мальчик. – Кое-где язвы уже подсохли. Поглядите сами, месье…

– Великолепно, дружок. Завтра она тебе опять поможет. И так день за днем, всю неделю, пока все не подсохнет…

– Да, месье, я твердо в это верю! – восклицает мальчик, и в его смертельно усталых глазах появляется проблеск надежды.

Лафит бегом бежит из этой комнатки. И попадает в палату смертников. Здесь лежат люди, рухнувшие на пороге последней надежды. Большинство из них уже причастились. У каждой койки стоит священник. И Лафит вдруг с ужасом ощущает собственную смерть, засевшую у него в гортани. Он пробует сглотнуть слюну. Час назад это получалось без труда. А сейчас он явственно ощущает плотный узелок, замкнувший гортань. Вид умирающих приблизил его собственную смерть. Он знает, что и он – звено этой длинной цепи обреченных, хоть пока еще в силах играть роль важной персоны, спокойно осматривающей этот ад, будто самому ему ничего не грозит. Страх перехватывает ему горло. Он боится обнаружить свою слабость и опозориться перед спутниками…

Все трое идут дальше и входят в палату женщин, больных волчанкой. Они неподвижно и молча сидят на кроватях, завесив лицо густой черной вуалью, поскольку сами не выносят вида друг друга. Доктор просит одну из женщин приподнять вуаль, и Лафит с Эстрадом на миг отворачиваются. Голова женщины похожа на голый череп, только цвет у нее как у