действовать так, надо суметь вновь разжечь свою злобу, к тому же слишком явно. Все это, разумеется, заслуживало бы отповеди папы, и отповеди самой суровой, не будь папа столь слабым…

А короля Наваррского грубо подтащили к окошку донжона, дабы он мог насладиться разыгравшимся во дворе зрелищем.

Гийом, тот, который вовсе не ла Кош, повернулся к маршалу д’Одрегему: все, мол, готово. Маршал повернулся к королю: все, мол, готово. Король взмахнул рукой. И кортеж двинулся.

Во главе шествия – отряд лучников, в железных шлемах и кожаных рубахах под латами, они шагали грузно, с трудом переставляя тяжелые поножи. За ними, сердито хмурясь, – маршал верхом на коне. За ним снова лучники и, наконец, три повозки. А замыкали шествие королевский смотритель, тощенький палач и грязненький капуцин.

А позади король, как влитой, на своем боевом коне, и по обе его стороны личная охрана, а за ним еще длиннейшая процессия сеньоров, кто в шапочке, кто в охотничьей шапке, кто в плаще, подбитом мехом, а кто просто в коротеньком плаще.

Город затих, словно вымер. Руанцы сочли благоразумным подчиниться королевскому приказу и не высовывали носа из дома. Зато к окнам из толстого зеленоватого стекла, выпуклого, как донышки бутылок, лепились головы; глаза осторожно следили за происходящим через узенькую щелочку приоткрытых окон, разделенных свинцовыми ободьями на мелкие квадратики. Не верилось им, что вот в этой повозке везут на казнь графа д’Аркура, того самого графа, с которым они не раз сталкивались на улицах и еще нынче утром любовались его роскошным выездом. Однако узнавали его по толщине… «Да, это он, он, я же вам говорю, что он!» Зато насчет короля, чей шлем доходил чуть ли не до окон второго этажа, сомнений не было: его узнавали с первого взгляда. Ведь несколько лет он был их герцогом… «Это он, смотри, сам король…» Их бы не так прошиб страх, даже если бы под забралом они увидели череп мертвеца. Они, руанцы, роптали, тряслись от ужаса, но роптали, ибо граф д’Аркур всегда вступался за них, и они от души его любили. Поэтому-то и шел в руанских домах шепот: «Нет, это не правый суд. Это он в нас метит!»

Повозки подпрыгивали на дорожных колдобинах. Солома выскальзывала из-под ног осужденных, и они с трудом удерживали равновесие. Мне рассказывали потом, что Жан д’Аркур всю дорогу стоял, закинув вверх голову, и волосы его падали на шею, вернее, на жирные складки шеи. О чем мог думать такой человек, как он, которого везут на казнь, а он неотрывно смотрит на небо, словно струившееся между коньками крыш? Множество раз я задавался вопросом, о чем могут думать осужденные на смерть люди в последние оставшиеся им минуты жизни?.. Корил ли граф д’Аркур себя за то, что не умел достаточно насладиться красотой, бывшей у него всегда перед глазами, той, что дает нам Господь в неизреченной милости своей? Или, возможно, думал о том, что нам вкушать все эти блага мешают какие-нибудь пустяки? Еще накануне, к примеру, он спорил о налогах и податях. А быть может, твердит себе, что попался в ловушку по собственной глупости. Ведь предупреждал же его дядя Годфруа, предупреждал… «Немедленно уезжайте отсюда!» Он, Годфруа д’Аркур, сразу почуял ловушку… «Этот пир в среднепостную неделю что-то чересчур смахивает на западню…» Если бы только дядин гонец предупредил его хоть минутой раньше, если бы Робер де Лоррис не торчал тут, на нижних ступеньках лестницы… если бы… если бы… если бы… Так или иначе, это его вина, это не вина судьбы. Достаточно было уклониться от пиршества, устроенного дофином; достаточно было не выискивать нелепых причин, чтобы оправдать свое чревоугодие: «Уеду сразу после пира, в конце концов, не все ли равно…»

Видите ли, Аршамбо, сплошь и рядом великие беды обрушиваются на людей вот так, из-за сущих пустяков, из-за ошибочных суждений или неправильного решения, принятого в обстоятельствах, казалось бы, самых незначительных, когда просто поддаешься природным своим склонностям. Допустишь ошибку в выборе, самомельчайшую ошибку, и вот она, твоя погибель.

Ах, как бы хотелось им всем получить возможность не совершать того, что они совершили, пойти иной, а не той страшной дорогой, куда они свернули по недоразумению. Вот Жан д’Аркур отталкивает Робера де Лорриса, кричит ему: «Прощайте, мессир!» – вскакивает на своего огромного коня, и уже все дальнейшее идет совсем иначе, чем могло бы пойти. Он снова видит своего дядю, свой замок, свою жену и девятерых своих детей и до конца жизни не перестает хвалить себя за то, что сумел вовремя улизнуть от короля, вернее, от королевской злой расправы… Если только, если только судьба не отметила нынешний день роковой своей метой и, торопясь без оглядки домой, он не раскроил бы себе череп, наткнувшись в лесу на сук. Как распознать, проникнуть в предначертания Всевышнего! И не надо все-таки забывать, что это неправедное судилище заставило забыть то, что… граф д’Аркур действительно участвовал в заговоре против французской короны. Но день этот не был роковым для Иоанна II, и Бог приберег для Франции другие беды, орудием коих стал все тот же король.

Кортеж достиг уже склона, ведущего к виселице, но вдруг остановился на полдороге, на огромной площади, окруженной низенькими домишками; на этой площади каждую осень устраивали конскую ярмарку, и называлась она – Поле Милосердия. Да-да, именно так и называлась. Вооруженные солдаты выстроились по правую и левую сторону дороги, идущей через площадь, оставив между собой свободное пространство длиною в три копья.

Король по-прежнему восседал на коне, держась на самой середине площади, на расстоянии брошенного камня от плахи, которую скатили с первой повозки и теперь искали для нее место поровнее.

Маршал д’Одрегем слез с лошади и смешался со свитой, над которой торчали головы братьев Артуа… интересно, о чем думала эта парочка? Ведь старший брат был главным виновником готовящейся казни. О, они вообще ни о чем не думали… «дражайший мой кузен Иоанн, дражайший мой кузен Иоанн…» Королевская свита выстроилась полукругом. Люди искоса поглядывали на Луи д’Аркура, когда с повозки стаскивали его старшего брата. Но младший даже и бровью не повел.

Бесконечно долго шли приготовления к казни на этой ярмарочной площади, где должен был свершиться наспех сварганенный приговор. И ко всем окошкам домишек, окружавших площадь, припали лица, посверкивали глаза.

Дофин, герцог Нормандский, повесив голову, увенчанную расшитой жемчугом шапочкой, топтался на месте рядом со своим родным дядей герцогом Орлеанским, то делал шаг вперед, то отступал, словно надеясь прогнать терзавшую его