Ходили слухи, что жерноварий, как и коллективизм, придумали евреи. Даже называли некоего Кафкинзона, который описал действие исправительного жерновария. Я сам видел текст этого описания, где, в частности, подробно рассказывалось о том, что голова, точнее рот, подследственного насаживается на войлочный шпынек, войлок вызывает рвотный рефлекс, отчего жертва задыхается в блевотине — и все это в значительной мере повышает эффективность воспитательного воздействия. В курвинском жерноварии шпыньков не было, что позволяет мне утверждать, что никакого отношения его воспитательное изобретение к Кафкинзону не имеет. И наконец самое любопытное. Вся хоботовская команда, выступая против коллективизма, ставила знак равенства между коллективизмом и фашизмом, между коллективностью и тоталитарностью. При этом утверждалось, что любой коллективизм есть фантом, что он ведет к нивелировке личности и выражает собой бесовщину. Команда Прахова выступала за коллективизм, полагая, что демократия и есть хорошо устроенная коллективность, а общение есть и коллективизм, и гуманизм, и высшая сфера самоактуализации личности.

Несмотря на явно противоположные теоретические позиции, обе команды, праховская и хоботовская, сходились на многих главных направлениях паразитаризма, а именно: обе команды стремились задавить простых смертных налогами, голодом, холодом, пытками, унижениями. Обе команды создавали группы гаулейтеров, способных управлять процессами задавливания. Поэтому обе команды сошлись на необходимости ввести повсеместно коллективистские жернова как один из эффективных методов работы с человеком. Мне Горбунов, а затем и Барбаев сказали примерно одно и то же:

— Было бы нехорошо с нашей стороны игнорировать "коллективистские жернова". Мы должны в послужном списке перед эксдермацией сказать народу: "Сечкин мужественно не только согласился, но сам потребовал, чтобы его “опустили”". (Известно: термин «опустили» раньше, в сталинские времена, означал "изнасилование мужчины", то есть когда мужчину «опускали», он приобретал новое, андрогинное свойство, становился изгоем, бабой, сукой, презираемой гадостью.) Теперь же термин «опустить» означал — пропустить сквозь жернова.

Когда мне предложили несколько рисунков, где были обозначены позы — «распятие», «мельница», «птица», «солдатик», «усопший», "на корточках", «чайник», я выбрал позу «солдатик», поскольку был убежден, что не выдержу испытаний, а умереть, как никак, лучше все-таки, так мне казалось, в естественном для мертвеца состоянии, то есть с вытянутыми конечностями. Я, конечно же, соблазнялся позой усопшего, но этой позы я, откровенно говоря, испугался, полагая, что верхний жернов может нечаянно прихватить мои сложенные на груди руки. Затем, когда объект накрывался верхней бетонной плитой, жернова приводились в движение, которое с точки зрения физики можно было назвать равномерно-ускоренным. В системе этого движения были моменты, когда верхняя плита вдруг обрывалась отверстием или решеткой и человек мог видеть белый свет, иногда решетка или отверстие задерживалось, и подвергаемый испытанию мог получить пищу или необходимую информацию. Самым неприятным в этом испытании была воспитательная практика, когда к жерновам подходила группа школьников, и каждый ученик должен был выразить свое отношение к объектам: определить, к какой категории потенциальных преступников принадлежит заключенный в жернова персонаж. Детям так и говорили: "В жерновах персонажи повседневности в отличие от персонажей истории, литературы". Учащиеся старших классов могли выразить свое отношение взглядом, укалыванием, пощипыванием, ударом разной силы. Малышам разрешалось одно укалывание острым предметом: осколком стекла, щепкой или проволокой. После экскурсии школьники писали сочинения. Авторы сочинений, сумевшие ярко и последовательно раскрыть сущность персонажей, получали специальные карточки, дававшие им дополнительно сто баллов при поступлении на социально-гуманитарные факультеты высших учебных заведений. Поэтому отношение к экскурсиям было весьма и весьма серьезным. Кроме того, сочинения поступали к руководству Жерновария — так называлось это заведение, где прокручивались персонажи жизни; руководство тщательно изучало содержание выполненных работ и награждало лучших учащихся специальным мандатом, дававшим право исследовать желоба, а также участвовать в упаковке жизненных персонажей. Мандат впоследствии также давал определенное количество дополнительных баллов при поступлении в высшее учебное заведение.

Меня обследовали две совершенно очаровательные школьницы из десятого «Б» класса сорок седьмой школы Куропатского района. Они были так светлы и гармоничны, что я даже на мгновение забыл про острую боль в суставах, которая у меня началась от жесткого бетонного компресса.

Они были одеты в кашемировые коричневые платья с крепдешиновыми воротничками. Нет ничего очаровательнее юных девичьих лиц, подумал я. А девицы между тем спросили у меня:

— Кто такой Мольтке?

— Премьер-министр Дании с 1848 по 1852 год, — ответил я, радуясь тому, что мне попался хороший вопрос.

— Нет. Мы не о том Мольтке вас спрашиваем. Мы хотели у вас спросить о Мольтке-старшем, который был германским фельдмаршалом. Исторической персонификации вы не знаете, поэтому мы выносим вам приговор: шесть укалываний в верхнюю десну. Боль незначительная, но, если вы выдадите себя гримасой или стоном, придется укалывание повторить в трех других местах.

Они кололи меня восемьдесят семь раз. Пока я не потерял сознание. Я навсегда сохраню их лучезарный облик, их необычайную воспитанность и хорошее произношение.

Когда я пришел в себя, одна из девочек сказала:

— Персонаж считает себя знатоком первого века. Пусть скажет, кто такие зилоты.

— Кто такие зилоты? — спросила вторая девочка.

— Представители еврейской бедноты, мелких торговцев, ремесленников. Ожидали воинствующего Мессию. Боролись с римлянами…

— Нет, — улыбнулась первая девочка и захлопала в ладоши. — Зилоты — это представители фанатической секты ревнителей, главные виновники всех мятежей и возмущений иудеев против римлян, убийцы святого первомученика Стефана…

— Предлагаю испытание царапанием и продырявливанием, — сказала одна из девочек.

— Этого делать нельзя. Вас выгонят из школы. Моя кожа приговорена к эксдермации и как особо ценный материал продана за очень большую сумму… — прохрипел я.

Девочки, однако, расхохотались, стали царапать и дырявить кожу двумя циркулями и тремя заколками, но в это время раздался щелчок и верхняя плита поползла влево. Проклятая девчушка, та, что посимпатичнее, успела пырнуть в меня заколкой, от заколки что-то отломилось, и эта отломленная штучка поползла по моей коже, уже под плитой разрезая и царапая мое тело.

Я полагал, когда жернова вновь возвратятся на прежнее место, девчушек не будет, но у них, должно быть, было особое задание, и они страшно обрадовались, когда я встретился с ними вновь. Грудь моя была разрезана осколком заколки, и они пришли в восторг от своей выдумки.

— Дай ему еще один вопросик на засыпку, — предложила та, которая менее симпатична.