Ну скажите мне, кто-нибудь, почему все так должно было случиться? Почему не я сейчас лежу в этом ящике? Почему не меня тащат теперь черти в ад? Никогда лицо моего брата не выглядело столь собранным, столь безмятежным, излучающим силу; по оно было серым, словно припорошенным гранитной пылью. А потом пришли пятеро его детей, аккуратно одетые по случаю траура, и преклонили колена возле его гроба, чтобы прочитать свои последние молитвы. Я чувствовал, что сердце мое разрывается; слезы катились из глаз помимо моей воли. Я вышел из церкви.

Но горе я не мог испытывать долго. Вдохнув свежего воздуха, я почувствовал себя живым как никогда. Я знал, что завтра буду с аппетитом обедать, что со временем я буду с женщиной, которую люблю, что напишу повесть и буду гулять по пляжу вдоль океана. Только те, кого мы любим больше всего, могут стать причиной нашей смерти, и только их следует опасаться. Враги наши не могут принести нам вреда. Краеугольным камнем добродетели моего брата было то, что он не боялся ни врагов своих ни тех, кого любил. Добродетель — сама себе награда, и глупцы те, кто умирает.

Но вот, недели спустя, я услышал другие истории. О том, как в самом начале их брака, когда жена его заболела, он пошел к ее родителям и в слезах вымаливал у них деньги на ее лечение. О том, как его жена, когда с ним случился этот последний приступ, попыталась сделать ему искусственное дыхание изо рта в рот, а он, за мгновение до смерти, устало махнул рукой, чтобы она отошла. Но что на самом деле означал этот последний жест? Что жизнь просто надоела ему, что его добродетель оказалась для него непосильной ношей? Я снова вспоминаю Джордана; был ли он добродетельным?

Надгробное слово по самоубийцам всю вину за их смерть взваливает на мир. Но возможно, те, кто лишает себя жизни, все же считают, что никто ни в чем не виноват, что некоторые организмы должны умирать? И видят они это более отчетливо, чем потерявшие их любимые и друзья?

Но все это слишком опасно. Я потушил свое горе и здравый смысл и, будто щит, выставил перед собой свои пороки, Я буду грешить, я буду осторожным и буду жить вечно.

Неделю спустя я позвонил Дженел, чтобы поблагодарить ее за то, что она посадила тогда меня в самолет. В ответ я услышал как автоответчик голосом Дженел с ее характерным французским акцентом просит меня оставить сообщение.

Когда я заговорил, то услышал в трубке ее живой, настоящий голос.

— От кого это ты шугаешься? — спросил я.

Дженел смеялась.

— Если бы ты слышал, как звучит твой голос, — ответила она. — Так кисло…

Я тоже засмеялся.

— А шугалась я от твоего друга Осано, — сказала она. — Он мне все время звонит.

Я ощутил неприятное чувство в желудке. Это не удивило меня. Но мне очень нравился Осано, и он знал, как я отношусь к Дженел. Мысль, что он мог бы подложить мне такую свинью, не приводила меня в восторг. Но потом я вдруг понял, что мне наплевать. Все это уже не было настолько важным.

— Может быть, он всего-навсего пытался выяснить, где я, — предположил я.

— Нет, — ответила Дженел, — после того, как я посадила тебя в самолет, я позвонила ему и рассказала, что произошло. Он волновался, как ты там, но я ему сказала, что с тобой все в порядке. Ты ведь в порядке?

— Да, — сказал я.

Она ничего не спросила меня о том, что было после того, как я добрался домой. За это я был ей благодарен. Что она знала, что я не захочу рассказывать об этом. И я знал, что она никогда не скажет Осано о том, что случилось в то утро, когда я получил известие о смерти Арти, о том, как я расклеился.

Я постарался сохранить невозмутимость.

— Почему ты скрываешься от него? Когда мы все вместе обедали, тебе ведь была приятна его компания. Я полагал, ты ухватишься за любую возможность снова с ним встретиться.

На другом конце провода наступила пауза, а когда она заговорила, по ее голосу я понял, что она дико злится. Тон ее стал очень спокойным. Она говорила очень четко. Будто натягивала тетиву и посылала слова как стрелы.

— Это так, — сказала она, — и в первый же раз, когда он позвонил, я с удовольствием приняла его приглашение пойти вместе пообедать. С ним было очень здорово.

Не веря в то, что она ответит, я спросил, движимый какими-то остатками ревности:

— Ты переспала с ним?

И снова такая же пауза. Когда она послала стрелу ответа, я почти расслышал, как запела тетива.

— Да.

Мы оба замолчали. Я себя почувствовал погано, но я знал правила. Мы больше не могли упрекать друг друга, но только мстить.

И я спросил, довольно гаденько, но автоматически:

— Ну и как оно?

Она ответила тоном очень веселым, как будто мы обсуждали какой-нибудь фильм.

— Замечательно. Ты знаешь, он так здорово умеет спускаться по тебе вниз, что это даже заставляет почувствовать себя значительной.

— Понятно, — проговорил я скучным голосом. — Надеюсь, он делает это лучше, чем я.

И снова продолжительная пауза. И снова отпущена тетива, а в голосе обида и неповиновение:

— Ты не имеешь права злиться, — сказала она, — Ты не имеешь абсолютно никакого права злиться, что бы я ни делала с другими людьми. Мы же давно об этом договорились.

— Ты права, я не злюсь.

Я и не злился. Это было гораздо сильнее, чем просто злость. В этот момент она перестала быть для меня человеком, которого я любил. Сколько раз я говорил Осано, как сильно я люблю Дженел? И Дженел знала, насколько небезразличен мне Осано. Оба они предали меня. Другого слова я подыскать не смог. Смешно, но на Осано я не сердился. Только на нее.

— Нет, ты злишься, — сказала она, будто с моей стороны это было совсем уж глупо.

— Да нет, что ты, вовсе нет.

Она платила мне за то, что я оставался с собственной женой. Она платила мне за тысячи разных вещей, но, не задай я ей этот вопрос, спала ли она с Осано, она бы мне ничего не сказала. Такой жестокости она бы себе не позволила. Но лгать она мне больше не стала бы. Как-то она мне сказала об этом, и вот теперь продемонстрировала. Мне не должно быть никакого дела до ее отношений с другими.

— Молодец, что позвонил, — сказала она. — Я скучала без тебя. И не злись из-за Осано. Больше я с ним не собираюсь встречаться.

— А что так? Почему бы тебе с ним не встретиться?

— С ним было забавно, но стоял у него плоховато. Тьфу, черт, я ведь пообещала себе, что не стану тебе об этом рассказывать.

И она засмеялась.

Теперь, уже как нормальный ревнивый любовник, я был рад услышать, что мой самый дорогой друг частично импотент. Но я лишь бросил беззаботно: