с вами? Если кто приходит, вы бежите на свой холст, а я остаюсь здесь. Как бы мне хотелось перейти к вам, – прибавил он, указывая на картину.

– Вальтер, поди, поди к нам, – сказали они, вскочив на свои места и маня его, – сюда, наш Вальтер, сюда, сюда.

– Да, к вам, – сказал Вальтер решительно, схватил кисть, давно забытую, и, севши перед картиною, начал рисовать себя подле трех девушек. Он работал с жаром; казалось, с каждым движением кисти он чувствовал, что будто жизнь его, все его существо, весь он переливался через кисть и переходил живой на полотно; и с каждым движением кисти он чувствовал, что тело его ослабевало.

Девушки простирали к нему руки и смотрели на него с улыбкою участия.

– К нам, к нам, к нам, – повторяли они. Работа шла успешно.

– К вам, к вам, скоро к вам, – шептал Вальтер.

Оставалось одно последнее движение, один последний штрих; Вальтер, уже совсем ослабевший, собрал оставшиеся силы, сделал это последнее движение и упал на кресла мертвый: здесь лежало только тело его, а сам он, весь полный жизни, стоял на картине, окруженный тремя девушками.

Через несколько минут растворилась дверь и вошел Карл. Увидав издали своего друга, лежавшего в креслах, он побежал к нему.

– Вальтер, Боже мой, – вскричал он, видя, что тело его уже охладело, и, нечаянно оборотясь, он вскрикнул от ужаса: – Ах!

Он, Вальтер, стоял перед ним и смотрел на него веселыми глазами, Карл скоро заметил, что это рисунок, но все не мог оправиться от страха; он стоял перед картиною несколько времени, дрожал всем телом и наконец выбежал из комнаты.

* * *

Как ни старался Карл удержать у себя картину своего друга, но она перешла во владение одному богатому дальнему родственнику Эйзенберга и украсила его картинную галерею; она была поставлена в особой комнате. Говорили, что по ночам в этой комнате слышался шум и голоса. Несмотря на это, г-н П.*** (так начиналась фамилия родственника) ни за что не хотел отдать картины, потому что она привлекала к нему толпы посетителей, которых он сам всегда вводил в эту комнату, и ключи от нее всегда держал при себе. Однажды Карл пришел посмотреть на последнее произведение своего бедного друга, но его не допустили.

– Разве г-на П. нет дома?

– Дома, – отвечали ему, – но его нельзя видеть.

– Отчего же?

– Он говорит с какой-то женщиной; кажется, у барина покупают картину.

Через минуту вышла женщина, высокого роста, величественного вида, она казалась лет двадцати пяти и была в полном цвете красоты; на ней была белая одежда; с плеч спускалась зеленая мантия, на челе ее лежала целая повязка из белых лилий, из-под которой черные густые волосы падали обильными волнами, со всех сторон головы спускаясь ниже пояса; лицо ее было смугло. Карл узнал Цецилию.

На другой день картина Вальтера была сожжена господином П.

* * *

Мне, верно, не поверят, когда я скажу, что это происшествие истинное и что оно не так давно случилось; но я сам знал Карла, который был недавно в Москве и много рассказывал мне про своего друга. Вальтер открылся ему за несколько дней до своей смерти, что девушки, нарисованные им на картине, перед ним оживлялись.

– Бедный друг мой! – говорил Карл, когда, бывало, вечером мы сидели вместе за чаем и он всю комнату наполнял дымом своей трубки, – бедный друг мой! Вы не знали его, вы не знали, что это был за человек и какая судьба! Ни с кем не был он так откровенен, как со мною; мне высказывал он свои мысли, подлинно гениальные. О, если б они только созрели в нем, если б он развил все силы, данные ему природою… но нет, судьба не хотела. Сначала его странная мечтательность; потом круг этих людей, этих нравственных убийц; однако это еще не уничтожило его, он заключился в одном себе, удалясь от общества; в то время мы встретились и поняли друг друга. Вальтер начинал отдыхать, мысли его стали развиваться, когда явился какой-то злой дух в виде девушки, он околдовал его, и бедный Эйзенберг подчинился тягостному очарованию, из которого не мог вырваться иначе, как впавши в другое очарование, которое, по крайней мере, было для него отрадно: так умер мой Вальтер. Есть же такие несчастные люди. Право, мне кажется, что природа, наделив его огромными силами, сама испугалась, испугалась, чтоб он не открыл тайн ее, и возбудила на него противные власти, дав ему сверх того этот несчастный ипохондрический характер.

Так говорил Карл, и трубка была забыта, и чай стыл в его чашке.

А. Вельтман

Иоланда

I

В один из прекрасных сентябрьских вечеров 1315 года Гюи Бертран, славный церопластик[292], недавно приехавший в Тулузу, сидел задумчиво подле открытого окна в своей рабочей 〈комнате〉. Он жил против самого портала церкви Св. Доминика. Заходящее солнце освещало еще вершину башни. Гюи Бертран смотрел на эту вершину. Тень поднималась выше и выше по туреллам[293], лицо его более и более омрачалось, и казалось, что все надежды его уносились вместе с исчезающими лучами солнца на башне.

Он имел все право предаваться отчаянию: кроме тайного горя, которое отражалось во всех чертах его, искусство, доставлявшее ему пропитание, было запрещено под смертною казнию после суда над шамбеланом Франции Энгерраном Мариньи, его женою и сестрою, обвиненных в чаровании короля Людовика X[294].

– Вот последнее достояние! – проговорил Гюи Бертран, вынув из кармана серебряную монету и хлопнув ею по косяку окошка. – Жена придет за деньгами на расход… я отдам ей все, что имею, а она скажет: этого мало!.. Завтра голодная жена и дети будут просить милостыню, а я буду пропитаться на счет моих заимодавцев в тюрьме Капитула![295]

И с этими словами Гюи Бертран схватил лежавший на окне резец и вонзил его глубоко в дерево.

В эту самую минуту кто-то постучался у дверей.

– Вот она! – произнес Гюи Бертран, вставая с места и отдергивая задвижку.

Но вместо жены вошел неизвестный человек в широком плаще, бледный, худощавый, высокий, с впалыми глазами.

– Гюи Бертран?

– Так точно.

Неизвестный, входя в рабочую, припер за собою двери.

– Угодно вам принять на себя работу?

– Очень охотно приму… разумеется, скульптурную.

– Нет, работа будет относиться собственно до вашего искусства… – сказал неизвестный, вынимая из-под плаща небольшой портрет. – По этому портрету вы должны сделать восковую фигуру.

– Восковую? Не могу! – И Гюи Бертран, осмотрев с ног до головы неизвестного, невольно содрогнулся.

– Вы, может