ХХ веков возрастает неуклонно (отношение Мз: Мо, даже без учета Мзо, для 1740–1815, 1845–1860 и для времени после 1935 года соответственно дает 10: 3, 10: 4 и 10: 7; у Блока впервые Мо больше, чем Мз). Во всяком случае, это тенденция стиховая, а не языковая: в XVIII веке мужские рифмы ничуть не были более «богатыми», чем женские (см. таблицу 4).

4. Из отдельных видов женских аномальных рифм заметнее всего, конечно, развитие ЖН. Виды ЖН ХХ века разнообразны, и рассматривать их здесь нет возможности; отметим лишь разновидность, ставшую особенно ходовой (даже в послекризисный период) и почти не воспринимаемую как аномалия, — это рифма «с внутренним йотом» (в пене — упоенье), как бы перекликающаяся с традиционно дозволенной ЖЙ (в пене — упоений). Но любопытно, что ЖЙ и ЖП тоже продолжают развиваться и в ХХ веке дают показатели выше, чем когда бы то ни было раньше; может быть, это связано с современным этапом деграмматизации рифмы. (Конечно, при этом показатели ЖЙ и ЖП ХХ века следует вычислять не от всех «Ж», а от «Ж минус ЖН», иначе они окажутся заниженными.) Это напоминает, что нельзя говорить, например, «после А. К. Толстого ЖП становятся дозволенными», а нужно добавлять «в таких-то пределах» (более скромных у Фета и Некрасова, более широких у Минаева и В. Соловьева), — языковые же возможности ЖП, как показывают рифмы ХХ века, гораздо шире.

Таблица 4. Опорные звуки в Ж, Мз и Мо рифмах — показатели по точным и неточным рифмам (в скобках — раздельно)

Из отдельных видов мужских аномальных рифм заметнее всего, конечно, развитие Мзо. До 1913 года она представлена лишь уникальными примерами на — й (в ночи — опочий Фета), затем популяризуется Ахматовой (лучи — приручить) и футуристами и затем во многих стихах даже преобладает над правильными Мо. Рифмы Мзо играли важную роль в распространении обязательности опорных согласных от Мо через Мзо к Мзн и, наконец к Мз и Ж. Для ряда поэтов, от Маяковского до Антокольского, Мзо становится как бы универсальной формой мужской рифмы: если обозначить С тождественный, а с нетождественный согласный, Г — ударный гласный, а () — факультативную часть рифмы, то традиционные типы (с)ГС удар — пар и СГ труда — руда сливаются у них в новом типе СГ(с) удар — труда — видал. По сравнению с этой новооткрытой разновидностью неточной Мо отступает на второй план старая, типа толпа — труба; ее разрабатывает С. Бобров и потом М. Цветаева (равнодушная зато к Мзо), но они в меньшинстве.

5. Переломы в индивидуальной манере писателей во втором кризисе с его ускоренным темпом еще заметнее, чем аналогичные переломы в первом (например, Мерзлякова, молодого Пушкина, Тургенева или Майкова). Так, при начале кризиса (1913) бросается в глаза резкий скачок между рифмовкой Маяковского 1912–1913 и 1914–1915 годов; промежуток между теми и другими показателями заполняют Северянин, чей «Громокипящий кубок» прогремел как раз в марте 1913-го, и Шершеневич, чьи эксперименты с рифмами начинают появляться вслед за северянинскими в том же 1913 году; это была как раз пора краткого альянса между эгофутуристами и кубофутуристами, и вряд ли можно сомневаться, что Маяковский выработал свою новую манеру, опираясь на опыт Северянина и Шершеневича; аналогичные переломы на том же рубеже испытывают Асеев и Пастернак. Так, при конце кризиса (1925–1935) мы видим, что все поэты снижают показатели неточных рифм в одном и том же порядке: сперва МзН и Мзо, потом, в меньшей степени, ЖН. Есенин совершает эту эволюцию в 1922–1924 годах, Светлов и Голодный — между первой и второй своими книгами, у Луговского перелом приходится на 1933 год, у Суркова толчками передается от сборника к сборнику; Сельвинский оттягивает снижение ЖН, но все же и он не минует его; Пастернак опережает этот процесс в «Высокой болезни» и отстает от него в «Шмидте», но общее направление его — то же, что и у всех. Маяковский не дожил до этого массового отхода с достигнутых рубежей неточной рифмовки, зато у него заметна разница показателей между «первостепенными» и «второстепенными» произведениями: в «Про это», американских стихах, «Хорошо» больше ЖН и МН, в «Маяковской галерее», «Летающем пролетарии», агитстихах 1928–1929 годов — меньше. Поэты, не меняющие своей рифмовки на протяжении нашего материала, немногочисленны: таковы Инбер, Щипачев, Берггольц.

6. В 1923 году В. М. Жирмунский, проанализировав историю деканонизации точной рифмы, предположил, что за этим должно последовать возрождение точной рифмы. В 1973 году Д. Самойлов указал, что этот прогноз, по-видимому, не оправдался[342]: Евтушенко и Вознесенский рифмуют не менее свободно, чем рифмовали Маяковский и Асеев; поэтому вернее представлять не неточную рифму эпизодом на фоне господства точной рифмы, а, наоборот, точную — эпизодом в истории неточной от народной поэзии до наших дней. В основном это так; но в одном В. М. Жирмунский был прав: на смену описанной им деканонизации действительно пришла временная «реканонизация» точной рифмы 1930–1940‐х годов, и нынешнее состояние русской рифмы — не простое продолжение «второго кризиса», а новый, «третий кризис», к анализу которого мы еще надеемся вернуться.

Эволюция русской рифмы[343]

1. Русская рифма изучалась с применением подсчетов реже, чем русская ритмика. Правда, классическая работа В. М. Жирмунского (1923) целиком построена на очень тщательных подсчетах, однако в текст они не вошли (лишь изредка появляясь в примечаниях) и недоступны для использования[344]. Появляются результаты подсчетов и в умножающихся работах последних лет (более всего в книге Д. Самойлова[345], но обычно они разрозненны и плохо сводятся воедино. Задача настоящей статьи — предложить материалы для связного обследования некоторых аспектов русской рифмы на всем протяжении ее истории. И охват материала, и система классификации, и методика подсчетов, несомненно, могут быть усовершенствованы, но и в теперешнем виде полученные данные обладают по крайней мере взаимосопоставимостью и этим могут быть полезны.

2. Запас рифм поэзии на каждом этапе ее развития поддается подсчету труднее всего. Для этого нужен двусторонний подход: от естественных данных языка в целом и от конкретных словарей рифм конкретных авторов. Естественные рифмообразующие данные русского языка рассчитаны А. Н. Колмогоровым[346] (25 рифмующихся пар на 100 слов прозы) и подтверждены Т. Экманом[347] (12,5 точных, в том числе 7,8 грамматических, и 12,5 неточных пар на 100 слов прозы: это больше, чем в польском, болгарском, немецком, английском, и гораздо больше, чем в сербском и чешском). Однако словари рифм опубликованы только для трех русских поэтов, а этого недостаточно[348]. В качестве временной меры