– Понятно.

Я посмотрел на наших соседей, теперь уже сидевших рядышком. Женщина устало закрыла глаза, привалившись к плечу мужа. Парень ее приобнял и поцеловал в маковку. Сейчас они выглядели идиллической парой с открытки. Не дай бог на рельсовом стыке тряхнет вагон, подумал я, и они снова вцепятся друг другу в глотку. Я улыбнулся и кивнул на них:

– Юные влюбленные.

– Это нам знакомо. – Мать закатила глаза. – Это мы проходили.

После нашей встречи в больничной часовне вновь мы свиделись не сразу. Вполне возможно, что фраза о «горбунье-монашке из общины редемптористов» оказалась случайным совпадением, ведь Чарльз и Мод могли перенять ее от матери отказника – вместе с его крохотным тельцем. А возможно, Чарльз просто своими словами описал тогдашнюю ситуацию. Даже совпадение дат рождения могло быть чистой случайностью. Ведь сколько детей родилось в тот день в Дублине. И все же я мгновенно понял, что это не просто совпадение, что все эти годы мы присутствовали в жизни друг друга, не сознавая, кем друг другу доводимся.

Момент, конечно, был крайне неудачный. Мать, только что потерявшая одного сына, была не готова всего через пару часов обрести другого. Мое предположение ее сразило напрочь, и мне ничего не оставалось, как по телефону вызвать ее невестку и потом на такси их обеих отправить домой. Выждав пару недель (я даже не пошел на похороны Джонатана, хотя очень хотел), я отправил письмо, в котором ясно дал понять: мне от нее ничего не нужно, я не из тех бедолаг, кто через много лет жаждет возмездия за свое несчастное детство. Я хочу просто поговорить, вот и все, хочу, чтоб мы узнали друг о друге то, чего не знали до сегодняшнего дня.

Вскоре она ответила.

Давай встретимся, написала она. И поговорим.

Встречу назначили на вечер четверга в отеле «Басуэллс», что напротив парламента. Весь день я жутко нервничал, но перед входом в бар вдруг совершенно успокоился. Зал был почти пуст, лишь в углу сидел министр финансов и, закрыв руками лицо, ронял слезы в свой «Гиннесс»[70]. Я поспешно отвернулся, не желая влезать в какие бы то ни было передряги. В дальнем конце зала я разглядел миссис Гоггин (мысленно я все еще называл ее по-старому); я помахал ей, она ответила встревоженной улыбкой. Перед ней стояла уже почти пустая чашка, и я спросил, не заказать ли еще чаю.

– А ты что будешь пить? – осведомилась она.

– Наверное, выпью пива. После дневных трудов меня мучит жажда.

– Тогда я, пожалуй, к тебе присоединюсь.

– Вот как? – удивился я. – Вам светлого?

– Темный «Гиннесс», если не возражаешь. Сейчас мне это нужно.

Я даже обрадовался, решив, что выпивка поможет снять напряжение. Вернувшись с двумя пинтами, я сел за столик.

– Ваше здоровье!

Мы чокнулись, в нарушение традиции не глядя в глаза друг другу. Я не знал, как себя вести. Мы помолчали, затем перебросились репликами о погоде и состоянии занавесок на окнах.

– Ну вот, – проговорила миссис Гоггин.

– Вот, – повторил я. – Как вы?

– С учетом всех обстоятельств, ничего.

– Тяжелая утрата.

– Да.

– Как невестка и внучки?

– Держатся. Мелани молодец. Но я слышу, как по ночам она плачет. Они с Джонатаном друг друга очень любили. Вместе с самого детства, ему бы еще жить и жить. Ты и сам знаешь, каково это, когда близкий человек уходит преждевременно.

– Знаю, – сказал я. Еще в бытность ее заведующей буфетом я поведал ей о Бастиане.

– Время и вправду лечит?

– Да, – кивнул я. – В какой-то момент понимаешь, что жизнь продолжается. И тогда выбираешь, жить тебе или умереть. Бывает, подметишь забавную сцену на улице, услышишь смешную шутку, заинтересуешься телепередачей, и тебя вновь окатит тоской по ушедшему, но это уже и не горе, а, скорее, злость на судьбу, забравшую у тебя дорогого человека. Я вспоминаю Бастиана каждый день. Но уже привык, что его нет. Знаете, когда у нас все только начиналось, привыкнуть к нему живому было еще труднее.

– Почему?

Я задумался.

– Потому что мне это было внове, – сказал я. – В юности я крепко напортачил, и когда вдруг возникли человеческие отношения, я был к ним не готов. Обычно этому искусству учатся с молодости.

– Он очень хорошо обеспечил семью, – сказала миссис Гоггин. – Я о Джонатане. Спасибо ему за это. А Мелани – прекрасная мать. С Рождества я живу у них. Но пора уже возвращаться к себе. На следующей неделе съеду.

– Вы всё о родных, а сами-то вы как? Как справляетесь?

– Горе это мне не изжить никогда. Никакой родитель этого не сумеет. Но как-то одолеть его надо.

– А что отец Джонатана? – спросил я, поскольку в наших беседах он не возникал вообще.

– Ой, он давно сгинул. Просто случайный знакомый. Я даже не помню его лица. Понимаешь, Сирил, я хотела ребенка, а для этого нужен мужчина. Он был в моей жизни всего одну ночь, сделал свое дело, а больше я от него ничего не хотела. Наверное, я выгляжу очень бесстыжей?

– Нет. Человеком, который сам за себя в ответе и не желает, чтоб его судьбой распоряжались другие.

– Может, и так, – помолчав, сказала она. – В любом случае я получила все, что хотела. Джонатан был хорошим сыном. Надеюсь, и я была хорошей матерью.

– Не сомневаюсь.

– Тебя это задевает?

Я вскинул бровь:

– Почему?

– Потому что я не была хорошей матерью тебе.

– Я не собираюсь ни в чем вас обвинять. Об этом я уже сказал в письме. Я не ищу ссоры и прочих неприятностей. Для этого я слишком старый. Как и вы.

Глаза ее увлажнились.

– Точно? Или это просто слова?

– Точно. Не будет никаких сцен. Абсолютно.

– Наверное, родители тебя очень любили.

Я помолчал.

– Вообще-то они были весьма странные. Обычными людьми их никак не назовешь. Этакое своеобразное представление о родительском долге. Порой я себя чувствовал квартирантом, а они как будто и сами не вполне понимали, что я у них делаю. Нет, надо мной не измывались, ни разу в жизни пальцем не тронули. Наверное, даже по-своему любили. Видимо, само понятие родительства было им как-то чуждо.

– А ты их любил?

– Да, – сказал я, ни секунды не колеблясь. – Очень любил обоих. Вопреки всему. Но детям это свойственно. Они ищут тепла и надежности, и Чарльз с Мод худо-бедно этим меня обеспечили. Я не злобствую, миссис Гоггин. Во мне нет ни капли горечи.