– Что ты делаешь?

Я одним ударом переворачиваю ее на спину и обнюхиваю. Я проверяю на всякий случай: кто она? Кто ее родители? Как бы не заразиться от нее чем-нибудь. Ночь пахнет весной, и кто знает, сколько нам придется провести вдвоем в этом вагоне. Она еще, чего доброго может попытаться прикончить меня, пока я сплю, такие истории не редкость. Я со вздохом залез на нее и достал то, про что думал, что у меня уже этого давно нет. В полночь с четверга на пятницу поезд остановился, и нас окружила глубокая тишина. Я встал и заглянул в щель. Ночь, звезды. Горный воздух – чистый и пьянящий. Где это мы? И она снова начала заходиться и царапать дверь. Я сказал ей:

– Хорошо, хочешь попытаться – попытайся. Только не лай, а скули человеческим голосом, чтобы подумали, что здесь ребенок.

И она заскулила, хотя было похоже не столько на ребенка, сколько на пьяного моряка. Несмотря на это скоро мы услышали шаги и увидели мерцание фонаря, и кто-то кому-то что-то говорил, а мы продолжали скулить на разные голоса. Это оказались охранники, и они пошли искать кого-то, кто мог открыть дверь.

Я сказал:

– Как только дверь откроют, будь осторожна, ласкова, повиляй радостно хвостиком, не груби, подставь голову, будто хочешь, чтобы тебя погладили, только не открывай пасть, и упаси тебя боже показывать зубы. Сиди и вызывай умиление, подавай им переднюю лапу, если попросят, короче, отвлекай их, пока я не смоюсь.

Снова послышались голоса, и мы удвоили усилия, скулили в две глотки. Наконец дверь открылась, и мы тут же выпрыгнули на платформу и стали барахтаться и прыгать от радости, исполнили практически танец живота. Люди хохотали, а потом стали хватать ее, а я ускользнул и спрятался в туалете. Я лизал разлитую на полу воду, смотрел на себя в зеркало и видел в нем толстого, облезшего, седого старикашку с красными глазами, бастарда без роду и племени, или, иначе говоря, единственного представителя своей крайне редкой породы. Но где это я? Я беру ноги в руки, выскальзываю из туалета, прыгаю на пристенок, и вот я уже на дороге. Каменные дома, доска объявлений, влажная ночь. Куда я попал? Я внюхиваюсь в воздух. Холодает. Иерусалим? Что, неужели место монолога последней ночи наконец определено?

Я обнюхал доску объявлений. Запах громоздится на запахе, все объявления написаны от руки разными руками, а еще мешается запах цистерны с водой. Неужели Иерусалим? А вот слышно, как кто-то приближается иноходью, сзади меня обнюхивают. Это молодая сучка. Похоже, она преследовала меня. На шее у нее болтается обрывок веревки. Ночь в запертом вагоне укрепила ее характер.

– Что, не захотела остаться на станции?

– Я не хочу расставаться с тобой… – Она облизывает мою морду.

– Только не говори, что влюбилась в меня. Ты хоть знаешь, сколько мне лет? В моем возрасте уже нет сил на секс. И вообще, еще немного – и наступит последняя ночь, все затихнут и будут ждать моего монолога, моей арии, а еще ничего не готово, ни ноты, ни слова. Я не смогу дать тебе то, что тебе нужно, тебе нужно отцовское тепло, вовсе не то, что ты думаешь, а я не могу заменить тебе отца. То, что произошло в запертом вагоне, больше не повторится, это была случайность.

– Случайность?

– Практически. Во всем виноват запах твоего молодого и сладкого тела. Ну а если ты всерьез влюбилась в меня, тогда иди за мной по пятам, пока это не пройдет само собой. Потому что если ты уйдешь сейчас, то любовь превратится в манию.

– Случайность? Я-то думала…

– Не более чем случайность. Но если будешь хорошо себя вести, могут случиться еще случайности. Только не отвлекай меня в последнюю ночь… Мы прибыли в Иерусалим, и если именно его выбрали для моего монолога, то, значит, надо торопиться. Это роковой город, небольшой, съежившийся, подтянувшийся. Тяжелый город, полный символов. Смутное чувство вины владеет им, и мы до сих пор ищем в нем корень бед. Это жестокий город, особенно к собакам. Не одна собака сошла здесь с ума.

– Ты уже был здесь?

– Нет, только читал о нем в книгах. И если книги говорят хоть что-то о реальности и в них не только фантазии, то я смогу здесь ориентироваться. И не плачь, пожалуйста, вытри слезы.

– Но я умираю от голода.

– Не начинай. Лучше не думай об этом вообще. Здесь нет еды. А если найдется еда, значит, мы оказались не в том месте. Впрочем, тогда ты сможешь найти себе какого-нибудь бестолкового хозяина, и тогда ты никогда больше не будешь голодной.

И медленно переступая четырьмя своими лапами, я двигаюсь вверх по улице. Разгорается рассвет…

Слушай, по поводу описания. У меня нет сил продолжать. Давай насчет Иерусалима ты меня пожалеешь. Это ведь Иерусалим? Смотри, соответствующий стиль сам выбрал тебя. Это коллективное бессознательное пугает, требует – я боюсь потерпеть неудачу. Я не смогу описывать все эти знаменитые места с помощью одних только запахов. Я пойду туда, куда ты скажешь, ко всем этим древностям и красотам, и если Иерусалим действительно выбран для последнего монолога, позволь мне охватить взглядом сразу весь город, как бы с высоты, и я пролаю его всем своим сердцем.

Горацио с молодой сукой побрели по Иерусалиму, исследуя границу между литературой и жизнью. По вершине холма шел поезд. Они облизали утреннюю росу на железных воротах старой мельницы в Ямин-Моше и продолжили путь. Странное здание притягивало их внимание, и они пошли вдоль его стен и шли много часов, пока не поняли, что вернулись туда же, откуда начинали свой путь. За это время на востоке поднялось солнце, ночные облака с их дождями постепенно рассеялись, и в утренних лучах засверкала стена Старого города. Горацио не знал, что это за великолепие открылось перед ним, но тем не менее протянул вперед лапы и немного полаял. Он не был сильно верующим, и все же религиозные чувства дремали в нем. Сучка стояла рядом с ним и не могла прийти в себя от изумления. Но Горацио не торопился войти в старый город, и в нем поднималось волнение. Впервые в жизни он обращался к неведомому – он должен был подготовить свою душу к тому, что должно произойти, и еще накормить малышку. Они потащились вверх по улице и пришли к гостинице «Кинг Давид». Через заднюю дверь они вошли на кухню и подобрали объедки.

Между тем город просыпался. Они прошли от башни ИМКА к улице Керен-ха-Йесод, прошли по переулку Смоленскина, мимо дома главы правительства – как божественно пах там мусор! – потом свернули на улицу Бальфур, обогнули площадь Вингейта, бывшую Саламэ, пошли дальше по Жаботинского до дома президента, понюхали, каков у него мусор. Оттуда по улице Радак спустились в сторону Азы и вернулись к Терра Санта, покрутились около Сохнута и обнюхали его тоже. У Горацио вдруг возникла мысль: а не поменять ли ему семью на нацию, отдохнуть от семейной борьбы в национальной? На улице Георга V в центре города они принюхивались к запаху кофе. По улице Яффо они поднялись к мэрии, заинтересовавшись грустным запахом мэра. Потом пошли по улице Царицы Елены, слушали музыку, доносившуюся из каменного дома, там работал «Голос Израиля», и, побродив немного, почувствовали запах свежих новостей.