в Турции турок — разносчик мороженого — бросил немцу в плавки кусочек льда. Все немцы давились от хохота. Лишь тот один, кому достался лед, извивался аскаридом на сковородке, а остальные ухахатывались. Неизысканное, прямо скажем, чувство юмора. Не наше. Попробовали бы нашему бросить в трусы кусочек льда? Недолго бы смеялись!

Наверное, гора действительно была волшебной! Здесь все были симпатичны и интересны друг другу. Восхождение, как трудно прожитая человеком жизнь, приближала взошедших к заповедям.

Однако было очень холодно. Минус три-четыре градуса. Дул ветер. А что, собственно, ему еще было делать ночью в горах? Он по-своему радовался общению с многотысячной толпой. Несмотря на взятые с собой теплые вещи, я купил у араба два полосатых матрасика размером с прикроватные коврики, чтобы закутаться в них и верхней, и нижней половиной туловища. После чего стал искать себе место, как ищут в театре, когда билеты проданы, а места на них не обозначены. Дело оказалось непростым. Самые умные забрались сюда с вечера. Они заняли первые ряды «партера», «амфитеатра», сидели на выступах и в пещерах, как в правительственных ложах. Мне досталось не самое плохое место в первом ряду галерки. Место стоячее — один шаг — и бездна!

Чтобы матрасы держались на мне крепко, я обвязал один из них вокруг себя купленной у арабов веревкой. Другой матрас держал руками кульком на голове. Мне жалко было, что никто из этой темной бездны не может меня сейчас сфотографировать. Люди же все прибывали и прибывали!

Начинался переаншлаг!

Если бы вход на гору был платный, там, внизу, уже должны были спрашивать лишний билетик. Странно, как местные арабы до этого не додумались?

Кого тут только не было. Немцы восстанавливали потерянную жидкость, естественно, пивом. Уставшие итальянцы отряхивали от грязи свою модную одежду. Причем я впервые видел, как они что-то делают молча. Японцы, естественно, фотографировались на фоне взошедшей Венеры. Уверены были, что их японская вспышка достанет и до Венеры.

Мне как всегда повезло. За спиной послышалась русская речь. Скорее, русско-украинский говорок — Черновцы или Харьков. По этому говорку в любой точке мира можно безошибочно узнать наших эмигрантов. Он появляется у них только, когда они от нас уезжают. Ни в России, ни в Советском Союзе, ни в Украине я не слышал такого акцента, который больше подходит для комедий, поставленных по Шолом-Алейхему в самодеятельной оперетте.

— Ну что, Сара, будем молиться на рассвете? — спросил мужской, сильно грассирующий голос, как будто всю жизнь отрабатывал скороговорку «четыре черненьких чертенка».

Сара не ответила.

Второй, не менее шоломалейхевский мужской голос начал рассказывать подробности из жизни Моисея.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил первый.

— Я вчера прочитал на личном сайте Моисея! — ответил второй, не подозревая, что говорит это через матрас на ухо мне! И этим практически уже попадает в мировую историю!

Они втроем стали обсуждать Моисея, иудаизм, выкрестов и Арафата одновременно. Тот, который говорил обо всем с уверенностью профсоюзного работника, заявил, что, по последним данным, Арафат на самом деле советский еврей-десантник. Был заслан на Ближний Восток Комитетом государственной безопасности. Когда прыгнул с парашютом с самолета, промахнулся, попал в Палестину. Ветром отнесло. Чтобы его не опознали, надел на голову полотенце и с тех пор удачно косит под араба.

Но вот небо начало светлеть, и на горе стали проявляться люди, как проявляются в темной комнатке фотографа цветные фотографии. Многие, оказалось, пришли сюда в своих народных костюмах. Негры-христиане в белых одеяниях, экскурсия из Латинской Америки — словно с бразильского маскарада, человек тридцать японцев. Одеты одинаково в теплые оранжевые жилеты. Напоминают издали наших шпалоукладчиц на БАМе. Японцы заняли целый выступ горы и держали перед собой ноты, словно собирались вот-вот что-то запеть, но ждали сигнала. Стали проявляться постепенно и цепи гор, которые ветер волнами гнал к нам из-за горизонта. Начиналась предрассветная увертюра цветов! Даже в шуме ветра слышалась ее музыка.

— Сара, ты видишь, вон там Земля обетованная, — послышался снова сильно грассирующий голос. — Отсюда Моисей ее увидел впервые. Именно такой она изображена на его сайте!

Чем светлее становилось небо, тем приглушенней слышались голоса, словно каждый готовился к чему-то очень важному. Бледнели все звезды, кроме Венеры. Венера словно вытягивала солнце из-за горизонта. Оно уже было где-то совсем рядом. Темнота сопротивлялась его лучам из последних сил. Но лучи пробивались, как пробиваются травинки через асфальт. Уже подрумянились горы и загорелся над горизонтом солнечный нимб, точно указав, где сейчас появится аура бога Ра.

И вдруг голоса мгновенно стихли!

На горе словно никого не было. Солнце дожидалось именно этого момента. Мгновения тишины! Оно осторожненько высунулось, сначала одним своим лучом полоснув по остаткам тьмы, и поводья невидимой колесницы бога Ра вытянули его. И вдруг… в этой тишине раздались аплодисменты!!! Как в театре. Аплодировали на горе все. Аплодировали свету, победившему тьму! Аплодировали богу Ра! И верилось, что на свете есть все-таки одна чеховская мировая душа. Аплодировали люди разных национальностей, конфессий, люди разных языков, культур. Это был единственный момент в жизни, когда мне поверилось, что люди когда-нибудь начнут жить по-человечески, то есть — по заповедям!

— Сара, я все-таки помолюсь, — сказал тот же голос совсем шепотом.

Запели японцы. Не для кого-то. Им было все равно, слушали их или нет. Они пели для себя. Их мелодия была красивая, видимо, очень древняя. Наверняка была посвящена свету. Арабы никому не навязывали бусы. Понимали: сейчас их покупать никто не будет, не до них. Немцы замерли, как в стоп-кадре, с пивом в руках. Молчали итальянцы. Негр в белом был похож на привидение. Он раскрыл Библию и что-то бубнил себе под нос.

Солнце выбиралось из-за горизонта легко, по-спортивному. Оно было удивительно огромное. Мне казалось, что я смотрю на него сквозь увеличительное стекло: совсем рядом, перед глазами, ближе, чем на ладони. Всего несколько минут, и гора начала согреваться, как будто сковородку нагревали электрической плитой. Я скинул с себя ужасные матрасики. Ветер стих. Представление окончилось.

И таким глупым казалось отсюда, сверху, думать о том, что где-то там, внизу идут споры, чья конфессия правильнее, чья обрядовость точнее. Все это имело значение только там, внизу, в городах. Потому что это был спор за паству, а не за веру. С той ночи, которую я провел на горе Моисея, когда я слышу подобные споры, я думаю, сколько вокруг меня было людей со всего мира, сколько языков и костюмов. Как это было красиво! Так и религии — они должны быть разными на земле,