Величественность проявлялась во всем, вплоть до мелочей. Например, резиденция вице-короля была дворцом, превзошедшим Версаль. Ее фасад был сделан из красного и кремового песчаника, добытого в карьерах, которые использовали еще при моголах. Полы и стены блестели от разноцветного мрамора, подобного тому, который украшал Тадж-Махал. «Бунгало» состояло из 285 комнат и было таким огромным, что слуги катались по коридорам подземного этажа на велосипеде. Однако Лютьенс спроектировал стулья, мебель для детских комнат, изысканные камины, кессоны потолка и дверные ручки в форме лежащих львов в имперской короне.

Не все в новом городе пошло по плану. Комитеты увиливали от прямых ответов, выискивали недостатки, придирались, расходы урезали (хотя в итоге они достигли 10 миллионов фунтов стерлингов). Лютьенс жаловался, что сражается с «сумасшедшим домом»[1471] — еще более сумасшедшим, чем в свое время Эдвард Лир[1472].

Внутренняя отделка заставила архитектора утверждать: «Индусов следует отправить в рабство и совсем не давать им прав человека»[1473]. Даже самые большие снобы вроде леди Григг, которая не считала индусов людьми, испытали смущение, когда все улицы «назвали в честь нас» — Виктория-роуд, Фримен-террас, а также «в честь Уиллингдона и Керзона». Она считала Нью-Дели «триумфом самовлюбленности»[1474].

Недовольные чиновники называли свои дома «печами булочника». А сэр Герберт обустроил Раджпат под таким острым углом, что те, кто приближался к резиденции вице-короля, на какое-то время частично теряли его из вида. Лютьенс сказал, что нашел свое Бейкерлоо, и эта фраза стала известной. [По аналогии с Ватерлоо. — Прим. перев.]

Однако Нью-Дели стал самым грандиозным памятником из когда-либо воздвигавшихся в честь Британской империи. Начиная от резиденции вице-короля, здания с огромным медным куполом, сделанным по типу пантеона Адриана, до колонны Джайпура, столпа в честь победы, вдохновленной колонной императора Траяна, это был образ власти. От проспектов, вдоль которых сидели британские львы, до не звонящих каменных колоколов, предназначенных для противостояния индийскому поверью, будто колокола предзнаменуют конец династий, этот город стал метафорой прочной силы.

Лютьенс графически изобразил свою цель в 1914 г., когда предложил сделать надпись на резиденции вице-короля: «Правь ими и подними их навсегда».

Было очень большой иронией судьбы, что вся концепция формулировалась в то время, когда империя стояла на краю Армагеддона. Более того, когда Нью-Дели рос в течение следующих двух десятилетий, имперский идеал, который он представлял, все больше отмирал, словно выполнял предсказание Керзона о том, что город стает «позолоченным фантомом»[1475] правления.

Администратор сэр Монтегю Батлер, помня об индийском пророчестве (тот, кто построит город в Дели, потеряет его) и понимая, что ничто не может противостоять накатывающимся волнам национализма, называл Нью-Дели «руинами»[1476]. «Тигр» Клеменсо, который посетил Индию, чтобы пострелять тигров после войны, сказал, что это будут самые прекрасные руины из всех.

По ошибке Георг V заложил первый камень новой столицы на кладбище. Официальная инаугурация города два десятилетия спустя — в 1931 г., когда Ганди (к отвращению Черчилля) поднялся по ступеням дома вице-короля, чтобы на равных вести переговоры с представителем короля-императора — в меньшей мере напоминала фанфары, чем реквием. Один свидетель говорил о ней, как о «похоронах нашей Британской империи»[1477].

Раджпат в Нью-Дели, как Уайт-холл в Лондоне, вскоре станет местом еще более горьких напоминаний о смерти. Получилось так, что Лютьенс спроектировал и Индийские ворота, на которых значились имена семидесяти тысяч индусов, погибших во время Первой Мировой войны, и Кенотаф, «почтительный салют империи, оплакивающей миллион погибших»[1478].

Два монумента поразительно отличаются друг от друга. Огромная красная арка, на которой выгравированы солнца с отходящими лучами, а наверху стоит полукруглая чаша для горящего факела во время годовщин, похожа на вскрик, вопль, восклицание. Пустая белая гробница на коническом каменном пилоне, воплощение такой возвышенной простоты, что кажется, будто ее верх указывает в бесконечность — это многоточие. Кенотаф предполагает, что Лондон в меньшей мере являлся имперским городом, чем Нью-Дели. Англо-индийская архитектура подтверждала деспотизм, а британская столица воплощала свободу.

По общему признанию, слабая муниципальная администрация и высокие цены на недвижимость сдерживали всеобъемлющее развитие Лондона. Это же можно сказать про закоренелый консерватизм. «Избавиться от скопления транспорта на Гайд-Парк-корнер?- восклицал Дизраэли, обращаясь к специальному уполномоченному по строительным работам. — Ну, мой дорогой, так вы уничтожите одну из достопримечательностей Лондона!»[1479]

Город всегда сопротивлялся значительной реконструкции, которая трансформировала Вену при Франце Иосифе I, «хауссманнизации», уничтожившей компактные революционные предместья Парижа времен Наполеона III. Лондонский Ист-Энд остался, по словам одной местной газеты, «гнусным, зловонным, неисправимым местом сброса нежелательных элементов, помойным ведром, забытым чердаком, вонючим и удушающим заброшенным подвалом, от которого мурашки бегут по коже»[1480].

Вест-Энд тоже не подчинялся дисциплине. Несмотря на возможности, которые давало завершение строительства набережной Темзы в 1870 г., и строительство Молла перед Первой Мировой войной, спонсируемые государством планы по созданию по-настоящему имперской столицы метрополии ни во что не вылились. Отсрочки оказались повальными.

Скульптор Томас Торникрофт начал конную статую Боадикки в середине викторианской эпохи, используя в качестве моделей лошадей из конюшен принца Альберта (они были гораздо больше, чем пони, которых впрягали в колесницу королевы-воительницы). Но живописное произведение не нашло постоянного дома рядом с Вестминстерским мостом, пока англо-бурская война не заставила разгореться «древний огонь британской доблести и патриотизма»[1481].