Я прибыл в Якобаччи в ночной темноте. И было все еще темно, когда я сел на поезд. Начальник станции заварил мне еще чаю и разрешил забраться в вагон. Состав был именно таким маленьким, как мне описал проводник, и был полон пыли, проникшей внутрь через оконные рамы. Но здесь, по крайней мере, имелись сиденья. К пяти часам начали подходить пассажиры. Просто невероятно: в столь неподходящий час они тащились на вокзал провожать своих друзей и близких. Я уже обратил внимание на этот обычай в Боливии и Аргентине: драматические проводы с морем поцелуев, объятий, маханий руками, а на больших вокзалах еще и рыдающие мужчины, расстающиеся со своими женами и детьми. Я посчитал это трогательным и странно несовместимым с их смешной щепетильностью во всем, что касается мужского достоинства.

Раздался свисток — настоящий свисток паровоза с переливчатыми трелями живого пара. Зазвонил станционный колокол. Провожающие покинули вагоны, отъезжающие заняли свои места, и около шести часов мы тронулись.

Луна ярко светила на темно-синем небе. Солнце еще не взошло, и земля вокруг Якобаччи казалась серо-стальной и бурой. Мы успели покинуть город, когда на горизонте занялся рассвет. Я с радостью обнаружил там силуэты гор. Поскольку мы прибыли в полной темноте, я ничего не успел разглядеть и считал, что здешний пейзаж будет таким же уныло плоским, как последнее, что мне удалось увидеть накануне: пустошь вокруг поселка Министеро-Рамос-Мексиа, где мальчишки, торговавшие виноградом, кувыркались и прыгали в пыли. Но теперь все выглядело по-другому, и на небе не было видно ни облачка — некоторая гарантия того, что день будет теплым. Я съел яблоко и открыл Босуэлла, а когда поднялось солнце, крепко заснул.

Это был очень старый состав, и, хотя к этому времени я вдоволь навидался странностей на железных дорогах Южной Америки, я все же счел его очень странным. Через проход от меня сидел юноша, внимательно следивший за каждым моим зевком и потягиванием.

— У этого поезда есть название? — спросил я.

— Не понял.

— Поезд, который идет до Буэнос-Айреса, называется «Северная звезда», и экспресс до Барилоче называется «Южные озера». Скорый до Мендосы называется «Освободитель». Ну и все такое.

— Этот поезд слишком маленький, чтобы как-то называться, — рассмеялся он. — Власти вообще собираются его отменить.

— И его не называют «Стрела Эскуэля» или как-то в том же духе?

Он покачал головой.

— А может, «Патагонский экспресс»?

— Тогда уж «Старый патагонский экспресс», — поправил он. — Но ведь экспресс должен идти намного быстрее.

— Вовсе не обязательно, — заверил я. — Мне пришлось ехать на экспрессе до Тукумана, и он опоздал на сутки. На одной станции, возле Хуманчуаки, он простоял целых шесть часов.

— Наводнения, — сказал парень. — Дожди. Здесь дождей не бывает, но поезд все равно едет медленно. Это все из-за гор. Вот, смотрите, мы объезжаем то одну гору, то другую.

Так оно и было. Те самые горы и долины Патагонии, так обрадовавшие меня своим разнообразием и непередаваемой красотой, были причиной нашего медленного продвижения вперед. Двигаясь по прямой, поезд преодолел бы это расстояние всего за три часа, но мы должны были прибыть в Эскуэль не ранее восьми тридцати, почти через четырнадцать часов с момента отправления. Ехать через горы вовсе не так интересно, если в них не пробиты туннели.

Этот поезд тянул настоящий паровоз, и впервые с той минуты, как я покинул дом, мне стало досадно из-за того, что у меня нет фотоаппарата, чтобы запечатлеть эту машину. Больше всего он напоминал помятый самовар на колесах, с металлическими заплатами на паровом котле, протекающими трубами под ним, дребезжащими заглушками и клапанами и металлическими трубами, спускавшими пар по бокам. Топка работала на мазуте, поэтому не сильно коптила, но у нее явно наблюдалась последняя стадия астмы, судя по бесконечному хрипу и кашлю на подъемах и пронзительному свисту на спусках, заставлявшему меня думать, что мы потеряли управление. Узкие вагоны для узкоколейной дороги целиком были деревянные. Первый класс был не чище второго, но спинки сидений там были несколько выше. Каждое сочленение отчаянно скрипело, и, когда паровозу удавалось разогнаться (слава богу, это случалось не так часто!), вагон наполнялся таким скрежетом и дребезжанием, что я в ужасе ждал, что все вот-вот рассыплется на куски. Просто возьмет и рухнет кучей щепок и обломков посреди одной из этих пустошей.

Доисторический пейзаж за окном заставлял вспомнить задний план в музейной панораме со скелетами динозавров. Голые утесы и ущелья, колючие кусты и камни, и все так зализано песком и ветром, что кажется, будто какой-то грандиозный поток придал окрестностям эту текучую форму, лишив их индивидуальных черт. И все тот же ветер неутомимо продолжал свою работу, не позволяя расти деревьям, выдувая частицы почвы, обнажая все новые скалы и сдувая с места мертвые уродливые остовы кустов.

Пассажиры в этом поезде вообще не смотрели в окна, разве что на станциях, если хотели купить виноград или хлеб. Одно из преимуществ путешествия на поезде, что вы всегда можете определить свое местонахождение, просто выглянув в окно. Вам не требуются для этого какие-то специальные вехи. Горы, реки, равнины — сами расскажут вам о том, как далеко вы забрались. Но в этих местах никаких вех не было и в помине. Вернее, весь пейзаж был полон вех, неотличимых одна от другой: тысячи и тысячи холмов, пересохших ручьев и мертвых кустарников — и все похожи друг на друга. Я то дремал, то просыпался, часы тянулись без конца, пейзаж за окном не менялся. И даже станции не менялись: будка, бетонная платформа, глазеющие на поезд люди, мальчишки с корзинками со снедью, собаки, полотно дороги.

Я начал высматривать гуанако. Мне больше нечем было заняться. Там не было ни одного гуанако. Зато были другие создания: птицы самых разных видов, от мелких певчих пичужек, пронырливых, как воробьи, до темных больших силуэтов ястребов и соколов, паривших в небе. Если кто и водится в Патагонии в изобилии, так это птицы. Здесь было множество сов, в предгорьях Анд водились крупные орлы, а на самом юге — альбатросы с невероятным размахом крыльев. Убогий унылый пейзаж оставался неизменным, и во мне назревало желание спрыгнуть с этого поезда. «И еще за то мы должны быть благодарны поезду, что он подобно некоему божеству во мгновение ока переносит нас через эту тьму со многими таящимися в ней опасностями, — писал Роберт Льюис Стивенсон. — Мы с легкостью преодолеваем эти ужасные земли; подобно чайке, чьи крылья проносят ее сквозь ураган, оберегая от акул».

Парень напротив меня заснул. Я окинул взглядом остальных пассажиров и был поражен их сходством со мной. С самого начала пути я решил придерживаться образа ничем не выдающегося пассажира: без кредитных карт, без дорогого рюкзака и в дешевом костюме — турист выходного дня, отправившийся на прогулку по достопримечательностям, но все же не такой оборванный, как настоящий бродяга. Люди спрашивали меня, чем я занимаюсь, и, когда я говорил, что преподаю в школе географию («Пасхальные каникулы!»), не верили моим словам. Я как бы невзначай упоминал про жену и детей, и тогда возникал новый вопрос: почему я здесь, а они там? Я так и не придумал готового ответа. Туристы брезговали мной как ренегатом, бродяги и не думали принимать за своего, а местные жители и вовсе не понимали. И было просто невозможно убедить всех и каждого, что нет у меня никаких особых причин сниматься с места, что я ни от кого не скрываюсь, и не притворяюсь, и вообще не имею далекоидущих планов. Хотя планы у меня были, но такие невероятные, что о них лучше было вообще не заикаться. Если бы я признался Торнберри, или Вольфгангу, или леди в Веракрусе, или Берту и Эльвире Хоуви, что на самом деле я писатель, они бы просто отвернулись от меня или, как выразился Берт Хоуви, «навешали бы мне на уши первоклассной лапши».