— И всё-таки, я когда проснулась, мне так жутко стало! И зачем, думаю, ты решилась на такое страшное дело. А у вас тоже так было?

— Да, тоже. — Он с силой выдохнул из себя горячий воздух. Хмель уже туманил его сознание, и только где-то в груди оставался чёрный тяжёлый комок, который упорно сопротивлялся, не давая погрузиться в блаженное забытьё. Вдруг его пронзила мучительная нежность к сидящей рядом женщине: он уже не видел ни дешёвого кружева на её плечах, ни изумруда с его фальшивым блеском, зато остро ощущал хрупкую миниатюрность её тела, подмечал неожиданно наивное, детское выражение, проступавшее сквозь клоунские румяна и ядовито-яркие тени на веках.

Ввалилась новая группа гостей. Женщина встала и вышла к ним, но сразу же вернулась и, сообщив: «Знаете, говорят, дождь кончился», пошла было прочь, но он задержал её.

— Постой-ка, — сказал он и, вытащив несколько бумажек по тысяче йен, засунул ей за пазуху. — Сегодня я не останусь. Как-нибудь в другой раз.

Она проводила его до выхода. Ивы на берегу реки ещё роняли вниз капли, но дождя уже не было. К счастью, подъехала пустая машина, и он поднял руку. «Иди, промокнешь», — отослал он женщину, и сел в машину. Ему захотелось уехать куда-нибудь подальше, куда глаза глядят. Но, заметив, что женщина наблюдает за ним, он назвал адрес своей квартиры.

Его арестовали 12 октября. Это произошло на семьдесят восьмой день со дня совершения преступления, не так уж и долго он был в розыске, бывает и дольше. Кстати, я плохо помню, как именно он провёл эти семьдесят восемь дней. В сентябре, когда возобновились занятия в университете, ему пришлось делать вид, что он ходит на лекции, поэтому каждое утро он уходил из дома, но я совершенно не помню, куда он ходил, что делал. Всех интересовало только само преступление, никто не спрашивал меня, как он жил потом, когда был в бегах, соответственно я не прилагал никаких усилий к тому, чтобы это вспомнить. Сначала и полицейские, и прокурор пытались выяснить, было ли у него намерение явиться с повинной, и если было, то насколько твёрдое, но очень скоро вопросы такого рода отпали сами собой, видно, они сообразили, что нет никакого смысла это устанавливать, ведь в конечном итоге он так и не явился с повинной и на решение суда это повлиять не может. Единственное, что я помню совершенно точно, — имеющиеся у него деньги таяли с каждым днём, и он осознавал с предельной чёткостью — как только они кончатся, кончится и его жизнь. Он мог бы экономить, ограничивая себя в каждодневных расходах, и таким образом продлить свою жизнь, но не делал этого, более того, с каждым днём тратил всё больше и больше, словно им овладело необоримое желание приблизить свой конец. Он тратил деньги так, будто их запас неисчерпаем, буквально сорил деньгами, можно сказать, что с этой точки зрения он вёл вполне регулярную жизнь, количество денег столь же регулярно уменьшалось, и в один прекрасный день их не осталось совсем. Весь тот день он не выходил из дома, так и сидел, не двигаясь, ничего не ел, а на следующий день, наверное от голода, проснулся непривычно рано, обычно в такое время он ещё спал.

В книжном шкафу рядами стояли словари и книги по юриспруденции, на столе были разложены авторучка, карандаш и прочие письменные принадлежности, — словом, обычное студенческое жильё. Довершали картину валяющийся на полу чёрный портфель и небрежно висящая на стене студенческая форма. Впрочем, если бы в комнату заглянул, к примеру, сыщик, то ему многое показалось бы подозрительным: юридическая литература подобрана с явным уклоном в сторону уголовного права, одежда на полках только летняя, и вообще личных вещей маловато, как будто хозяин не собирается надолго здесь задерживаться. Стоило такому человеку заглянуть в его комнату как-нибудь поутру, он был бы мгновенно разоблачён.

Он залез с головой под одеяло и свернулся во тьме клубком, как плод во чреве матери. Ему ничего не хотелось делать, вставать тоже не хотелось, хотя он уже час как проснулся. Даже в уборную, находившуюся в конце коридора, он не мог заставить себя пойти, хотя его мочевой пузырь готов был лопнуть. Ему казалось, что он свалился на дно тесной ямы, из которой никак не выбраться: ни подняться нельзя, ни пошевельнуться, силился о чём-то думать, но не мог — в голове упорно вертелись одни и те же мысли, и никак не удавалось от них отделаться. Наверное, в конце концов он задремал, во всяком случае, ему приснился сон, хотя он прекрасно слышал все звуки: уличный шум, детские голоса, грохот машин, воробьиный галдёж, хлопанье двери. Правильнее говоря, это был даже не столько сон, сколько какое-то странное полузабытьё, полубред: он сжимает в объятиях обнажённое тело какой-то женщины, что-то ей говорит… С трудом вырываясь из сна, он думал: «Ведь мы не виделись больше месяца, интересно, что она теперь поделывает? Работает всё там же, в баре?» Потом этот сон сменился другим, тем самым, который он видел в утро убийства и который называл «сном о женщине», в этом сне он убивал женщину, а потом она оживала. Причём каждый раз выглядела по-разному: то была похожа на женщину из бара, то на Мино, то на Кикуно, то на мать, то на ту школьницу… В какой-то момент в нём вспыхнуло желание, пламя охватило низ живота, поднялось вверх… Тут он очнулся и обнаружил, что излил сперму. Он переменил трусы, ощущая удивительную лёгкость во всём теле, и тут перед ним появилась пустая бочка. Она была мокрая внутри, видно, ещё совсем недавно её до самых краёв наполняла вода, на стенках кое-где поблёскивали капли. Вид этой бочки почему-то поверг его в уныние, а при мысли, что он только что перелил воду из этой бочки в другую, совершенно такую же (причём это была даже не мысль, вернее, не только мысль — во сне он отчётливо видел, как аккуратно вычерпывает и переливает воду), уныние перешло в отчаяние: он затратил столько сил на эту работу, а в результате перед ним возникла лишь новая пустота, точно такая же, какую он только что заполнил.

Образ пустой бочки, как ни гнал он его от себя, прочно засел в его голове: совершенно измученный, он закрывал глаза, чтобы не видеть её, но она возникала перед ним снова и снова, в конце концов, не выдержав, он схватил молоток с длинной рукояткой и стал колотить по бочке. От звука ударов проснулся и понял, что стучат где-то за стеной, в том месте, где у соседа встроенный шкаф. Очевидно, сосед занимался уборкой. Вдруг он вспомнил, что срок возврата одолженных соседу девяноста тысяч йен давно истёк, и упрекнул себя — надо было давно потребовать возвращения долга. Перед его глазами всплыло увенчанное лысиной улыбающееся лицо, и вспомнилось, что с тех пор, как сосед попросил у него ещё сто тысяч йен, они почти перестали общаться. Этот человек вообще повёл себя как-то странно: когда на следующий день они столкнулись в коридоре, он был сама любезность, словно совершенно забыв о том, что накануне просил денег в долг, да и позже ни разу не заговорил об этом, хотя они встречались много раз. Более того, сосед явно избегал его, что было, впрочем, вполне объяснимо — он боялся напоминаний о долге в девяносто тысяч, но всё равно непонятно, зачем он тогда просил одолжить ему ещё сто тысяч? Может, он хотел таким образом проверить его финансовое состояние, а деньги были не так уж ему и нужны?