выглядела, словно ее целую неделю корова жевала. Шинель — без хлястика, и она была измазана мазутом. Прохожие смотрели на старого солдата с нескрываемым удивлением, мол, откуда такой взялся на фронте?..

Но этого он старался не замечать. Он решил любой ценой добраться в свою часть, к своим ребятам, а там ему — море по колено!

А то, что на него такими глазами смотрят — пусть! Это его ничуть не трогает. Не в гости собирается к теще на блины, а на фронт.

Опираясь на суковатую палку, Шмая-разбойник ковылял по обочине дороги, присматриваясь к разрушенным, разбитым и брошенным домам, к пустынным, безлюдным улицам и улочкам незнакомого, чужого городка.

Тут и там еще извивались над домами с черепичными крышами клубы дыма, языки пламени. Но никому не было дела до этого — пусть горит! Жители этого городка, видно, недавно бросили его, погрузив свои котомки с вещами на тачки, детские коляски, фургоны, и двинулись подальше от войны…

Когда старый солдат выбрался на околицу, он увидел толпы беженцев, многие что-то искали среди развалин. Заметив его, мужчины по-военному выпрямились, льстиво кланялись, дрожа от страха. Он сердито смотрел на них, не отвечал на приветствия. Некоторые, сторонясь, бубнили «Гитлер капут», «Русс зольдат кароший…»

— «Русски зольдат гут…» — бормочут матери, которые породили палачей, — «карошие люди»… Конечно, карошие! Они на такие страшные дела не способны. И если они мстят, то на поле боя…

Шмая глядел на толпы беженцев, на бездомных, и ему трудно было угадать, где мать того палача, который швырял детей в газовые камеры Освенцима и Тремблинки, где отец того садиста, который из пулемета расстреливал десятки тысяч стариков, женщин, детей в Бабьем яру, под Киевом, где родители тех, кто ворвался в его колонию «Тихая балка» и сжег ее дотла…

Хорошо хоть, что он дожил до этих дней и видит толпы беженцев здесь, недалеко от Берлина. Пусть они тоже хоть немного почувствуют, что значит война, может, закажут детям и внукам больше не воевать с советским народом…

Погруженный в свои думы, Шмая шагал, опираясь на палку. Он должен еще добраться к Берлину, где идут последние бои с фашистами. Там его ждут друзья, сын… В такие дни он не может быть далеко от них.

Вот он свернул в сторону, вышел на соседнюю улицу. Снова навстречу движутся беженцы пешком и на фургонах, повозках. Ему уступают учтиво дорогу, низко кланяются, снимают фуражки, шляпы, бормочут слова приветствий.

На фургонах прикреплены белые флажки. У мужчин на рукавах белые повязки. Капитуляция… Больше войны не хотят… Насытились…

Шмая направился на широкую улицу, по которой проносились машины с бойцами. Здесь царило необычное оживление. Ребята пели знакомые и любимые песни, смеялись, играли на гармошках. Хорошо, что ребята поют! Пусть немцы слышат, что начался праздник на нашей улице, что не так долго осталось ждать конца войны. Она, наверно, кончится там, в Берлине. Но он понимал, что там еще будут жестокие бои. Издыхающий зверь так просто не захочет сдохнуть. У него еще крепкие клыки…

Усатый ковыляющий солдат в расстегнутой шинели, опираясь на палку, ускорил шаг. Надо добраться до контрольно-пропускного пункта, и там регулировщицы остановят машину и отправят его туда, куда он спешит.

И в самом деле, на перекрестке, что на широкой автостраде, он увидел молодую, полненькую, как кубышка, краснощекую девчонку в шинели с ефрейторскими лычками на погонах. Несколько неуклюжей ее делала длинная шинель не по росту. На него глянули большие зеленоватые и удивленные глаза.

— Папаша, осторожно, не видите, машины идут!.. — кивнула она на колонну грузовиков, приближавшуюся к перекрестку.

Регулировщица постаралась сделать серьезное лицо. Но ребята, сидевшие на машинах, махали ей рукой, кричали: «Привет, курносая!» И она все же не могла удержаться, чтоб не показать им язычок и не крикнуть вслед: «Сами курносые!» — «Марусенька, приезжай к нам в гости, в Берлин!» — «Спасибо, приеду, только скорее возьмите его!» — отвечала она.

Когда немного затихло движение и автострада очистилась от машин, девчонка снова взглянула на усатого солдата:

— А вы, папаша, куда ковыляете?

— Я тебе не папаша, а гвардии сержант!.. — бросил он.

— А мне откуда это известно? Что я, гадалка? — стараясь выглядеть строгой, оборвала она его. — По погонам я ничего не вижу…

Лишь теперь он спохватился, что погоны у него совершенно лысые, солдатские.

А она все еще продолжала пристально смотреть на него. Чувствуя за собой власть — кто же старше ее на этой дороге, кроме, может, еще двух девчат с автоматами, которые сидят там в сторонке, в небольшой будке, — кинула ему:

— Откуда вы такой?..

— Какой же? — уставился он на нее.

— Ну, не бритый, не стриженый и одеты не по форме… С палкой… Без хлястика…

— А тебе что? Я фронтовик, а не щеголь какой!..

— Находитесь, папаша, в Европе, и вся Европа нынче на нас будет смотреть. Надо, значит, чтобы форма была соответствующая. Прямо неудобно так…

— Не указывай мне! Молода еще! — сердито оборвал он ее. — Ты вот останови попутную машину и посади меня. Мне нужно в хозяйство генерала Дубравина…

Она рассмеялась:

— Никуда я вас не отправлю… Откуда я знаю, кто вы такой? Предъявите документы…

Он замялся. В самом деле, никаких документов у него нет. Все осталось в госпитале…

— Какой же ты начальник, кто дал тебе право проверять документы?.. Я гвардии сержант… Добираюсь в свою часть… Твое дело махать флажками… И все… Я добираюсь…

— Так не добираются! И без документов я вас никуда не отправлю… Тут прифронтовая полоса, а не место для прогулок…

Она отошла в сторонку, поправляя русые волосы, которые выбивались из-под пилотки. Девушка начала напевать:

На позицию девушка

Провожала бойца.

Темной ночью простилися…

Он понял, что с ней нельзя ссориться, и усмехнулся:

— Послушай, дочка, голосок у тебя какой звонкий… Тебе бы в опере петь или в ансамбле пляски, а не стоять здесь с флажками…

— А это вас не касается! Я военнослужащая, и куда меня послали, там я несу службу. — И продолжала:

А пока за туманами видеть мог паренек,

На окошке у девушки все горел огонек…

— Так что же, не остановишь машину?..

— Сколько можно повторять? Нет!.. Вы и на военного не похожи…

— А ты похожа? Хоть бы косички спрятала… Я четыре года на фронте, а ты мне указываешь. Да у меня столько ран, сколько тебе лет… И я из госпиталя…

— Тем более должен