И не лучше ли делать, как делал Христос – если тебя ударят в правую, то подставь левую”.

Да. Ударят в правую, и подставь левую. Но, а если я вот исполосован, живого места не осталось, да вот дрожу, зуб на зуб не попадает, и, придерживая кандалы, топчусь на месте, не хочу звякать ими, не хочу еще порцию просвещения, то тут как быть? Ведь нечего подставить, Лев Николаевич, и не похожа ли ваша проповедь на глумление и издевательство самого мерзкого, гнусного и поганого разжиревшего на чужой крови паразита-помещика?

Натурально. Измызганный, измученный, исполосованный всеми видами пыток, избиений, надругательств, русский крестьянин собирается с силами, чтобы хватить колом по башке вас, помещиков-Толстых, а тут вот выбегаете вы, Толстой- помещик, и сладенько, елейно, слюнявите: “Если ударят в правую…”

3. Вот и сейчас ловлю себя на том, как бы посмотрел Толстой на моем месте?

Если бы Толстому предстояло убить Михаила и спасти многие тысячи жизней трудовиков, то решился бы он убить?

Если бы ему нужно было убить тифозную вошь, разносящую заразу, и спасти множество людских жизней, то убил бы он эту вошь? Да, убил. Убил бы и не задумался. А Михаил? Разве он лучше тифозной вши? Ведь тифозная вошь может сделать отбор, умертвить слабых и оставить в живых сильных, а эта вошь будет истреблять, пройдя через горы трупов…

Следующий раздел.

В деле Телегина указано, что его название – “НРАВСТВЕННЫЕ МЕТАНИЯ”, и поясняется, что раньше он начинался открыткой “Мост через Иртыш (Омск)”. В разделе девять выписок:

1. Одиночка № 44 философствует.

Почему тянет оглянуться назад? Когда за мной по пятам ходили шпики и сверлили мою спину глазами, то мне хотелось оглянуться назад, тянуло, и я оглядывался. Вот и теперь тянет. Как будто кто-то стоит неотступно сзади меня и сверлит, сверлит непрестанно своими пронизывающими глазами.

Не потому ли это, что все тяжкие сомнения, думы и ответы на все вопросы были даны там, за этими крепкими, толстыми стенами одиночки, за этой окованной железом дверью, и с окном, в которое глядеть нельзя: оно проделано выше моей головы и сделано совсем не для того, чтобы в него глядеть, так как всякий осмелевший взглянуть снимался пулей часового…

Говорят, что привыкнуть можно и в аду жить. Когда я покидал свою одиночку и обводил взглядом прощальным свидетелей моих мук, тяжких испытаний и тяжких дум и размышлений: маленький железный столик, вкованный в стену, железный табурет около него и тоже вкованный в стену, койку железную, сделанную из труб и обтянутую парусиной, вкованную в другую стену против стола и стула, табурет, парашу, что в левом углу при входе, медную миску, медный кувшин для воды (служащий иногда надзирателям орудием исправления меня) и медную кружку – и все эти вещи будто пропитаны моими муками, думами. Сомнениями, исканиями ответов на все проклятые вопросы.

2. Вот эта одиночка-философ, учившая разрешать все сомнения, колебания, мучительные и неотступные вопросы, стоит сзади моей кровати и допрашивает.

Это не допрос жандармов, начальников охранных отделений, следователей. Нет. Здесь нельзя отказаться от показаний. Здесь надо выворотить не только карманы, а вот изволь-ка выворотить всё свое нутро: почему, во имя чего и надо ли делать, надо ли убивать?

И почему-то беспокойные думы вызывают потребность движения: и то ворочаешься с боку на бок на койке, то встаешь и ходишь по неосвещенной комнате, то присаживаешься к окну, облокачиваясь на подоконник.

3. Лучше бы не надо. Но, но, да ведь это видно будет. Ведь это революция решит, а революции без крови еще не было, а тем более не может быть рабочей революции.

Они убивали, мучили, и как много! Но обязательно ли мне делать пакости, если они делали их? Обязательно ли мне убивать, если убивали они? Надо ли это?

4. Чувствовал, что не только можно убить, но и надо убить, должно убить.

5. Но тут снова, собирался убить одного, а потом двух, а теперь готов убить семнадцать!

Да, готов. Или семнадцать, или реки рабоче-крестьянской крови с неизвестным еще исходом войны. Революция – это не бал, не развлечение.

Думаю даже больше, что если всё сойдет гладко, то это послужит сигналом к уничтожению всех Романовых, которые еще живы и находятся в руках Советской власти. Ну ж, пусть.

Если сейчас на фронтах Гражданской войны льются ручьи крови, то подари Михаила Колчаку – польются потоки.

6. Семнадцать человек – это не семнадцать вшей. Это тоже верно. Но я хочу одного убить, и какое мне дело до остальных шестнадцати. Их если и убьют, то не я, а ЧК? Нет, нет, это не годится: никогда я не умел прятаться за хорошо придуманную ложь, за софизмы. Я провоцирую ЧК на убийство. Я их убиваю. Я отвечаю за их жизни: не формально, а фактически. Нечего и не на кого сваливать. А надо просто прямее поставить вопрос: “Если бы надо было к Михаилу подойти через трупы шестнадцати, то убил бы я Михаила?” Да, убил бы. Вот это честно. Убить надо, и я убью. И не надо перекладывать ответственность на кого-то. Если есть желание переложить ответственность, то, значит, есть колебания, есть что-то неясное, недодуманное.

7. Обедал я почему-то долго. Я заметил по тому, что уборщица два раза заглядывала в дверь, а я всё еще не кончил. Когда я принялся за пищу, то подумал, что это в последний раз перед “Делом”, и тут же: а те семнадцать, может быть, в это время садятся за стол, и тоже в последний раз…

8. Итак. Решено. Твердо, бесповоротно. И решено, собственно, не сейчас, а в те три ночи моих размышлений. Там все основы основ, а теперь просто детали и техника.

9. И когда я после трех бессонных ночей, которые ушли у меня на эти размышления, на эту самопроверку, на это психологическое вооружение, встал с постели, поднятый шумом пришедших в Исполком товарищей, то я почувствовал себя, как будто я после очень долгого перерыва сходил в баню, вымылся, сменил белье, почувствовал себя очень легко.

Раздел “СТРАСТИ ПО МЯСНИКОВУ”. Раньше он начинался открыткой “Мост через Северную Двину (Архангельск)”. В нем девять выписок, некоторые очень объемные:

1. С тем характерным оттенком выдающихся скул, которое имеется у носивших долго кандалы.

2. Прошел тюрьмы и ссылки, был и в кольях, и в мяльях.

3. Глубоко в подполье загнана жизнь. Цепи на руках и на ногах. За крепкими решетками бесчисленных тюрем томятся бойцы революционной армии труда.

Рыщут, как голодные волки за добычей: шпики, провокаторы, жандармы, полиция, попы, офицеры, генералы…

Жизнь притихла, затаилась. Только изредка слышен стон истязаемых в застенках, крики доведенных до умопомрачения политических каторжан, лязг и звон ручных и ножных кандалов, скрежет зубовный гордых революционеров: они не хотят ни плакать, ни кричать, а боли и муки пыток нестерпимы.

Шапку не снял, вот тот, что закован в ручные и ножные кандалы, перед тем, что в золотых погонах, – будет бит. На поверку не встал – будет бит. В церковь не пошел – будет бит. Обратился и не назвал “Ваше высокоблагородие” – будет бит. Пришел с этапа, и креста нет на шее: в Бога не верует, царя не признаёт – будет бит. Пришел с этапа со 102-й статьей (за принадлежность к партии), на шее крест – будет бит – обманывать захотел, сам в Бога не верует и царя не признаёт, а крест надел. Подошел надзиратель к волчку, что в двери одиночки, и поглядел, а одиночник не заметил столь важного события: будет бит, нужно встать во фронт и руки по швам – так учат спиной видеть, есть ли кто у волчка или нет. Пол натер суконкой, блестит – заходит начальство и носовым платком проводит: пыль есть; будет бит. И не будет бит, когда палач заленится. Это единственный отдых. Или развлекаться станут: а ты ведь, Михайлов, ни за что не сшибешь его (заключенного) одним ударом с ног.