«Очищение случится для всех».

«А как же кукушка?»

«Кукушка — врушка».

Мальчишки смеются, дети всё-таки рады. В мире за могильными холмами тоже нужна мать.

«Только девочку жалко. Её одурачили, да?»

Белая улыбается. За жалость Лада оборвала бы им уши.

«Ничуть. Она умнее многих. Знает, почему это делает и для чего. А вот я здесь — просто глупая старуха».

У умерших советуются и им каются, но Белая не делает ни того, ни другого. В танцующих неровных лучах снует мошка и бабочки. Белая протягивает руки, опуская ладони на оба холма, тихо поглаживает. Она спокойна.

«А теперь я пойду навестить Свет».

«Приходи ещё, матушка».

«Уже скоро и насовсем. Тут гречишный мед… Костыль всегда собирает хороший».

Юные голоса за спиной сливаются с шорохом листьев. Двое её сыновей, мальчики в одинаковых рубашках из льна, вновь заняты бесконечной игрой.

Прозвище ему дали ни за что — никаким костылем он не пользовался, ног имел две и даже ничуть не хромал. Ну, Костыль и Костыль, спасибо, хоть не Тяпка. Хотя из-за шляпы его могли бы звать Шутом — так иногда именовала Ния. Но очень по-доброму, с любовью. Ещё ей нравилось, как звенели колокольчики. Самый большой колокольчик, жёлтый, словно бы из драгоценного золота прежних, Костыль в конце концов снял и прицепил ей к переднику. Ния бесконечно гладила и полировала его или самим передником, или косынкой. Солнце, говорила она, солнце. Пусть пылает.

Костыль знал, что такое «золото» и кем были прежние. У себя на севере он был тем, кто учит детей читать и писать. Сам он тоже умел, разумеется, и умел прекрасно, только никому не рассказывал, потому что у него были на то свои причины. Знал Костыль и то, и что такое «шахматы», и даже умел в них играть. У Нии была коробка таких, которую она забрала из отцовского дома. Стащила.

— Он не заметил. Думаю, если и знал, что они есть, считал их чем-то вроде неудачных деревянных куколок для самых маленьких.

Что ни говори, мельник всегда был недотёпой.

Костыль научил и жену, и долгими дождливыми вечерами, когда звезды порыжевших листьев липли к окнам, а улицы превращались в один сплошной грязевой ручей, они вдвоем разыгрывали партии. Костыль поддавался, но Ния так ни разу и не выиграла.

— Постарайся, — упрашивал он. — А то мне неловко.

— Не могу, — честно признавалась она. — Потому что нет причины.

Он удивленно смотрел на неё.

— Чтобы стремиться обыграть, — объясняла Ния. — Нужна или обида, или желание самоутвердиться. Я на тебя ни за что не обижена, и мне вовсе не нужно тебе показывать, на что я способна, тем более таким странным способом. Потому что ты и без того это знаешь. То есть, знаешь, что я вкусно готовлю грибы с картошкой. Чем сейчас и займусь. Будешь есть?

Так вышло, что в их маленькой семье ребёнок не появился. Большая ли разница в возрасте, скрыто действующая ли болезнь — но они оставались вдвоём. Со временем Костыль решил, что так даже лучше.

— Я уже стар, скоро умру, а ты бы одна с ним — как?

Ния и сама утешала мужа, но не поэтому.

— Нехороший у нас мир, чтобы приводить в него новые души. Как разбитый горшок, черепки которого склеили воском и по недосмотру поставили у печи. Закинут в печку дров — и всё. Рассыплется окончательно.

Дрова, впрочем, в печке уже были, к тому же облитые чем-то горючим. Оставалось только поднести зажжённую щепу. И щепой для Нии стало то, что она однажды увидела и с чем не смирилась. Щепой для её мужа — то, что с ней потом стало. Только огонь его разгорался медленно, день за днём, потому что сдерживался его природным дружелюбием и верой в людей, а затем и вовсе повернул не в ту сторону. Ау, Костыль. Почему ты заступился за убийц?

Его старая северная деревня стояла в хвойном лесу рядом с заброшенным нефтяным месторождением. Исполинские лебедки, почти двести зим назад качавшие тёмную жидкость, не сгнили и не разрушились — лишь заросли деревьями и порыжели от ржавчины. Костыль был уверен, что они простоят ещё столько же. Нефтью пахло и в воздухе. Предприимчивый люд использовал её для обогрева своих жилищ. Неостроумные языки предрекали деревне гибель в огне — однажды, по чьей-нибудь неосторожности, но её сгубил чёрный мор, и в этом уже не было никакой человеческой вины.

Мор принёс тощий и хромающий пёс, забежавший на околицу деревни и цапнувший за ногу мужика, замахнувшегося на него поленом. Пес издох к вечеру этого дня, человек — умер на вторые сутки. И болезнь уже было не остановить: люди и животные покрывались чёрными пятнами, кашляли кровью, синели и задыхались. У прежних, Костыль знал, водились лекарства от любого мора, но прежние ушли вглубь времён. Прежние умерли тоже. Деревня Костыля была большой, жителей на пятьсот. Из них осталось человек сорок. Когда рук, чтобы копать могилы, стало не хватать, на сорном пустыре разложили огромный костёр. А ещё раньше — стали уходить, уезжать, убегать. Дым ел небо за сгорбленными спинами на телегах и повозках. Ветер нёс вонь горелой плоти. Никогда больше Костыль не притронулся к жареному мясу, мутило от одного запаха, даже просто вызванного воображением, но весь испытанный ужас, весь домашний, рухнувший теперь привычный мир обернулся вдруг совсем иным — не злым, не жутким, не кошмарами.

Мор был движущей силой, толчком в спину, полученным от судьбы, заставившей уже немолодого учителя покидать свои нехитрые пожитки в маленький сундучок, залезть на предпоследнюю подводу, покидающую страшные места, и с тремя выжившими семьями отправиться, куда глаза глядят — куда идут копыта низкорослого коня-задохлика. Учитель правил сам — от перепуганных и отчаявшихся спутников не было толку — и потому направил коня не на вьющийся к юго-западу лесной торговый тракт, а на почти полностью заросшую гравийную дорогу, бывшую когда-то асфальтовым шестиполосным шоссе. Шоссе вело в столицу, куда по истечению шести недель они и добрались. Не в саму столицу, конечно, — к северной оконечности её величественных руин. Подвода боязливо обошла руины вокруг — это были больше не человеческие владения. С другой стороны, у южного подножия вздымающегося к небу каменного частокола бывших многоэтажных домов, за рекой, лесом и залитыми солнцем полями, лежала первая встреченная ими на своём пути деревенька. Тихая и мирная, в каком-то сонном, клейком летнем зное протянувшая тени от своих лип, берёз и тополей, в облачках пыли, поднятой колёсами, и приветственном мычании большого коровьего стада, она приняла их дружелюбно. Костыль в ней остался, а спутники уехали: ими двигало желание сбежать от пережитого как можно дальше. Костылю же было всё равно. Одного он не хотел больше — учить. Поэтому заделался пчеловодом.

Он всегда был очень умным, и потому его не особо любили, но всё-таки ценили то, как при помощи своих разносторонних знаний он вел холостяцкое хозяйство, торгуя мёдом, воском, лечебной мазью на пчелином яде, ягодным вареньем и настойками. Всё его любопытство было теоретическим — о городе он расспрашивал, но туда не ходил, с власть имеющими не спорил и не ссорился, даже спрашивал совет или помощь: например, поворожить на урожай, во что на самом деле не верил. Старейшина и пророчица успокоились. А потом он женился и окончательно стал здесь своим, несмотря на доносящееся с разных сторон в большинстве своём бабье ворчание, в скором времени благополучно, впрочем, заглохшее. После много воды утекло. И не меньше мыслей. Размышлений о судьбе и случае.