Прошли считанные минуты, а может быть, и меньше — трудно сказать, потому что само время стало обманчиво; но Уссун Кассано больше не мог ждать. Еще звучали разрывы, сокрушавшие центр персидского войска, а он уже дал сигнал к наступлению. Несколько батальонов тяжелой пехоты персов ударили в самый край левого фланга турецкой армии, который не подвергался обстрелу.

И вдруг канонада резко оборвалась.

Командир турецких янычар собрал уцелевших всадников, чтобы отразить удар персидской пехоты на левом фланге. Пока отряды лучников, собранные Уссуном Кассано, обстреливали турецкую пехоту, сам царь повел свою конницу напрямик через боевые порядки, обходя турок точно так же, как когда-то Александр Великий обошел персидскую армию, разгромив ее в битве при Гранике, — и принялся рубить турок на левом, уже изрядно ослабленном фланге. За персидским царем следовала легкая и тяжелая пехота.

Леонардо делал все, что мог, чтобы защитить Уссуна Кассано, который, казалось, вовсе не ведал страха и своей отвагой воодушевлял персидских солдат. Они гнали турок, били их, рубили на куски, загоняли в реку, которая потемнела еще больше, но на сей раз не от грязи; повсюду царили крики, смятение, кровь. Лишь недавно все казалось потерянным — и вот персы побеждали. Конечно же, их царь был бессмертен, он не мог быть сотворен из плоти и крови, он являлся глазом бури, ветром, оседлавшим коня, даже когда конь под ним пал. Леонардо отдал ему свою янычарскую кобылу, но ненадолго: очень скоро Уссун Кассано сам привел ему другого коня.

Времени на раздумья не было. Турки лезли отовсюду, пытаясь даже сейчас — нет, сейчас особенно — убить Уссуна Кассано, который не желал покинуть гущу боя, не желал отдышаться и с безопасного расстояния наблюдать за бегством врага, ибо персидский царь лишился здравого смысла, лишился всего человеческого — он был в плену кошмара битвы, где нет чувства времени, а причиной и следствием могут быть лишь удар и бешеная скачка.

Очевидно, этот кошмар отравлял воздух подобно Деватдарову гашишу, потому что Леонардо разделял его с Уссуном Кассано, отбросив, как и он, здравый смысл. Мир сузился до звуков и картин битвы, до чудовищной радости рубить, убивать, отнимать жизнь. Здесь находился источник света, описанный в Куановой книжечке, кладезе китайской премудрости; здесь была основа мысли и памяти — место без мысли, где земля впитывала жизнь, которую нельзя постичь иначе, как только глазами смерти; и Леонардо скакал сквозь этот свет, следя за тем, как плоть обращается в дух, и наслаждаясь чудовищной нейтральностью происходящего.

Здесь все заливал живой свет, все было живым и осязаемым: души, люди, кони, воздух, вода, дерево, железо — и все сливалось воедино, а задача Леонардо была более чем проста: рубить и сечь. Он воплощал саму смерть, он стал одержим, он спал и одновременно бодрствовал, и с каждой душой, освободившейся от плоти, с каждым криком, шорохом дыхания свет становился все ярче, сильнее и сильнее, он уже слепил, словно солнце, очищающий, всепроницающий, и вдруг…

— Первая заповедь отваги и стратегии всегда была такова: бегущему врагу мости дорогу золотом и строй мосты из серебра, — говорил Хилал Уссуну Кассано.

Это были первые слова, которые услышал Леонардо, приходя в себя. Обескураженный, он спросил, где он находится. Голова и правая рука пульсировали болью. Он лежал на одеяле, откинув голову на подушки, и Гутне заботливо склонялась над ним. Здесь было темно и прохладно, и на миг у Леонардо мелькнула мысль: когда же прибудет сын Уссуна Кассано, когда нужно будет убивать его? Когда стемнеет, ответил он на собственный вопрос.

— Ты в моем шатре, Леонардо, — ответил Уссун Кассано. — После того как ты так храбро защищал меня и спас мне жизнь единожды, а может, дважды и трижды — кто бы мог счесть? — после этого тебя…

— Что? — спросил Леонардо, уже полностью придя в себя.

Он попробовал опереться на локоть, но это оказалось слишком болезненно, и ему снова пришлось лечь. Его лицо, руки, грудь были изранены и покрыты кровоподтеками, не лучше выглядело и правое колено. Снаружи доносился шум: люди кричали, вопили, визжали, даже пели, и все это звучало нестерпимо близко, казалось, над самым ухом. Впрочем, вода ведь всегда усиливает звук, как изогнутое зеркало — свет.

Крики стали ближе; голоса на разные лады звали Уссуна Кассано, выпевая его имя.

— Тебя сбросили с коня, — сказал Уссун Кассано, словно не слыша этих голосов. — Никогда прежде я не видел, чтобы христианин так дрался. Дерешься ты, как истый перс, вот только ездить верхом не умеешь.

Пристыженный, Леонардо отвел глаза, а Уссун Кассано направился к выходу.

— Так ты не дождешься калифа? — спросил Хилал.

— Можно подумать, что это ты — калиф, — ответил Уссун Кассано, впрочем, добродушно.

— Это всего лишь вопрос, великий царь, — мягко сказал Хилал.

— Прислушайся к ним, эмир. Смог бы ты выйти из шатра и сказать моим людям, что мы не станем преследовать врага? Как ты думаешь, долго ли я проживу после такого?

— Ты — повелитель, — сказал Хилал.

— Через несколько часов, через день — да, может быть. Но не сейчас.

— Ты же просто отдаешь их в руки Мехмеда, — сказал Хилал.

— Возможно, когда с нами будет покончено, Мехмеду некого будет забирать в свои руки.

— А сколько солдат осталось у Мехмеда?

Уссун Кассано едва сдержал вздох и на мгновение стал уязвимым.

— Смог бы ты сосчитать капли в океане? Я надеюсь скоро увидеть тебя и твоего повелителя. Мы будем ждать вас в горах. И тогда мы вместе освободим родственницу калифа. — Он поглядел на Леонардо. — И твоего друга, быть может, тоже.

— Он там? — В голосе Леонардо прозвучало нескрываемое отчаяние. — У тебя есть сведения о нем?

— Немного, — сказал Уссун Кассано. — Разве можно верить турку, если он дает показания под пыткой?

Царь вышел из шатра, и толпа снаружи взорвалась приветственными воплями. Леонардо хотел встать, пойти за ним — и…

Когда он снова пришел в себя, рука еще ныла, но в голове прояснилось. Головная боль исчезла, он ощущал разве что легкое головокружение. Было тихо, шатер пронизало мерцающее алое свечение. Леонардо расслышал знакомый скрежет: солдаты ворочали колесо, приводившее в действие пестики пороховой мельницы. Делали порох.

— Что это за зарево? — спросил он Гутне, сидевшую рядом с ним.

— Сжигают мертвых.

— Скорее уж можно подумать, что подожгли лагерь.

— Да, очень похоже, — согласилась она.

В свете, падавшем из открытого входа в шатер, Леонардо различал ее лицо. Теперь она не казалась ему жалкой подделкой Джиневры — скорее ее сестрой, нет, кузиной, сохранившей фамильные черты, но в более грубом, вульгарном облике. Он ощутил желание, пульсирующий жар в чреслах… и все же что-то было не так, неправильно.

— Я чую вонь, — сказал он, как бы размышляя вслух. — И порох… Не опасно ли смешивать ингредиенты для пороха, когда…