А для адмирала Колчака измена Сибиряков имела еще одно чрезвычайно важное последствие: Зиневич прервал телеграфную связь с отступающей армией Каппеля. Верховный Правитель и Верховный Главнокомандующий оказался окончательно отрезанным от тех, кто несмотря ни на что оставался верным солдатскому долгу. Сам адмирал в Нижнеудинске, где также вспыхнул мятеж, был остановлен чехами почти на две недели. Это еще нельзя назвать арестом – Колчака и его конвой никто не разоружал и не интернировал, – но станция Нижнеудинск была объявлена «нейтральной», а чешские кордоны, отделявшие «колчаковские» поезда от мятежников, больше не выглядели союзниками. Генерал Занкевич на основании инструкций о «нейтралитете», полученных чехами от Жанена, утверждает, «что союзники уже не рассматривали адмирала как Верховного Правителя», – и до последнего акта трагедии оставался всего один шаг.

… Не пройдет и месяца, и это странное состояние – между свободой и пленом – сменится пленом явным, а победители составят подробную опись вещей, находившихся в вагоне Верховного Правителя. Не будут забыты ни ордена, ни чайный сервиз, ни вязальные спицы Анны Васильевны, ни «один карандаш», ни безделушки вроде «модели из кости куска хлеба с двумя мышами». И среди вещей дотошный составитель описи найдет лишь одну книгу, сопровождавшую Александра Васильевича Колчака в его последнем путешествии.

Этою книгой было Евангелие.

От армии, находившейся на западе, Верховный Правитель был отрезан красноярским мятежом, а от семеновских войск на востоке – иркутскими событиями. Часть иркутского гарнизона перешла на сторону повстанцев, которых возглавлял так называемый «Политический Центр» из представителей «революционной демократии», другая колебалась, и в этой ситуации союзное командование, используя силу находившихся в городе чехов, заняло такую позицию, что транспортные проблемы отошли на второй план. Явное предательство иностранцев нашло отражение в телеграмме, 27 декабря направленной Атаманом Семеновым Жанену:

«… Вами объявлено нейтральной зоной все Глазковское предместье города Иркутска, где находятся преступники и изменники родины – повстанцы, а когда правительственный командный состав иркутского военного округа во имя выполнения лежащего на нем служебного долга и долга перед родиной предпринимает меры к подавлению бунта и восстания, то вы, ваше превосходительство, приказываете чешским войскам открыть огонь по правительственным войскам, по району, занятому мирным гражданским населением, которое осталось верным правительству… Кроме этого, я усматриваю, что этим распоряжением чешские войска противопоставляются правительственным войскам. С чешскими же войсками у меня установлены самые дружественные братские отношения. Своей предыдущей телеграммой я уже гарантировал свободный беспрепятственный проезд на восток как союзным миссиям, так и чешским войскам. Категорически заявляя, что к выполнению этого мною будут приняты самые энергичные меры, вновь настоятельно прошу ваше превосходительство или о немедленном удалении из нейтральной зоны повстанцев, или не чинить препятствий к выполнению подчиненными мне войсками моего приказа о немедленном подавлении преступного бунта и о восстановлении порядка».

Впрочем, взаимоотношения Атамана с чехами были далеки от нарисованной им идиллической картины. В телеграмме генералу Сыровому от 21 декабря он после комплиментов «героической, совместной с русским народом, борьбе во имя общеславянских идей» быстро перешел на совсем иной тон:

Предупреждение прозвучало вполне внушительно – возглавлявший чехословацкую правительственную делегацию сенатор Ф.Крейчи с содроганием пересказывал и комментировал эту «ноту» Семенова: «В случае, если эти требования не были бы исполнены нами, Семенов грозит нас к этому принудить, хотя говорит – и скрепя сердце, но сделает это всеми средствами, какие имеет в руках»; «угроза, с которой нельзя не считаться. Воинские силы атамана против наших ничего не стоят, но в его руках Байкальские туннели, и что мы принуждены, во всяком случае, проехать его территорией в Забайкалье, а это действительно орудие против нас». А глава технического совета Междусоюзного Железнодорожного Комитета, американский инженер Дж. Стивенс, 24 декабря сообщал в Вашингтон, будто «Колчак обратился по телеграфу к Семенову с просьбой задержать эвакуацию чехов, не останавливаясь даже перед взрывом тоннелей… Семенов телеграфировал командованию чехов, что он заставит их подчиниться Колчаку». Действительно, перспектива порчи железнодорожных сооружений, будучи вполне реальной, должна была крайне нервировать союзников: в этом случае пришлось бы оставить все благоприобретенное на Урале и в Сибири имущество, от которого ломились чешские эшелоны, и двигаться к Тихому океану походным порядком. Не меньшее волнение вселяло в союзные сердца и то обстоятельство, что к моменту получения Жаненом телеграммы Атамана в непосредственной близости от Иркутска уже появились семеновские бронепоезда.

Еще при получении первых известий о задержании чехами поезда Верховного Правителя Григорий Михайлович принял меры к оказанию помощи Колчаку. Наскоро собранному сводному бронепоездному дивизиону был отдан приказ прорываться на запад до соединения с адмиралом, не останавливаясь перед применением оружия и забирая с собой в качестве подкреплений любые воинские части с линии железной дороги. Вслед за авангардом двинулся отряд генерала Л.Н.Скипетрова, в подчинение которому передавались не только бронепоезда, но и все оставшиеся верными Правительству войска иркутского гарнизона. Об этом же к утру 27 декабря было сообщено в Иркутск (принявший команду над мятежниками штабс-капитан Калашников из бывшего штаба Гайды запретил прерывать телеграфную связь), и находившиеся там министры и генералы не без облегчения почувствовали себя свободными от значительной доли ответственности.

Пожалуй, подчинение иркутских властей так пока и не прибывшему генералу Скипетрову сыграло негативную роль. Старшие начальники фактически устранились от руководства, а «дважды обезглавленное» правительство (замещавший премьера Третьяков, как мы помним, заблаговременно проскочил в Читу то ли за помощью, то ли в поисках собственного спасения) растерянно сформировало триумвират, иронически окрещенный «троекторией», в составе министра внутренних дел А.А.Червен-Водали, военного министра генерала М.В.Ханжина и управляющего министерством путей сообщения А.М.Ларионова, которые, без большой уверенности в своих силах и полномочиях, колебались, что же им делать.

31 декабря и в последующие дни отряд «семеновцев» сделал попытку прорваться в Иркутск, однако встретил явное сопротивление не только мятежников, но и «союзников». Бронепоезда были остановлены пущенным навстречу паровозом, который разбил переднюю орудийную площадку и, сойдя с рельсов, загромоздил пути. Позднее участник событий утверждал, что таран был делом рук «братьев-чехов», и, хотя этот вопрос и остается спорным, очевидно одно: если бы контролировавшие дорогу иностранцы захотели бы помешать диверсии, от кого бы она ни исходила, – они были бы безусловно в состоянии сделать это. Но союзники уже явно предпочитали «революционную демократию» – «колчаковской диктатуре»; это же проявилось и после прибытия основных сил Скипетрова (впрочем, весьма немногочисленных). Участник событий вспоминает: «Красные (имеются в виду мятежники. – А.К.) всюду перемешались с чехами. Чехи были спереди, по бокам, в тылу. Чешские телефонисты передавали о всех передвижениях “семеновцев” на вокзал и оттуда в оперативный штаб красных. Занявшие вокзал русские солдаты, по настойчивому повторному требованию союзного командования, должны были очистить его и отходить под натиском чехов и красных…»