нечто посильнее нападающего из Библии или бутылки; он чувствовал, что, когда его отец громогласно повествует об их борьбе за сокращение рабочего времени и удлинение жизни, рисуя невозможные утопии, которые они пытались воплотить, в его юной крови закипает тот же боевой клич, призывающий к борьбе за справедливость, и он видел вдали те же лучезарные утопии, которые различал отец своими замутненными виски глазами, несмотря на то что мальчик не принимал ни капли.

Конечно, эти страстные вечера случались не часто. И Флойд, так же как мать и сестры, презирал потертого фанатика, обрекавшего их на нищету. Человеческую оболочку, ежевечерне напивавшуюся до потери сознания, чтобы не видеть изумленных призраков своих мертворожденных идеалов. Но при всей своей ненависти к отцу, он продолжал любить в нем мечтателя, хотя и понимал, что именно этот юный мечтатель повинен в том, что отец превратился в тот самый фанатичный остов, который он ненавидел.

Отец погиб, когда Флойд кончал школу, сгорел в горах. Под конец его пьянство достигло такой стадии, что он уже не мог справляться с котлом. После долгой зимы безработицы старые друзья подыскали ему работу смотрителя сторожевых огней на самой высокой вершине в округе. Воспрянув духом, он отправился на новое место. Все надеялись, что гордое одиночество и длительный период недоступности какого-либо алкоголя облегчат муки старого Башки, а может, даже наставят его на путь истинный. Но когда группа пожарников достигла обуглившихся развалин лачуги смотрителя, они обнаружили причину пожара, свидетельствующую, как глубоко заблуждались друзья: среди пепла они нашли остатки взорвавшегося самодельного самогонного аппарата. Все наличествовавшие посудины — от кофейной банки до склянок из-под химикалий для мытья уборной — были забиты закваской, состоящей из картофельной шелухи, малины, дикого ячменя и дюжины разнообразных видов цветов. Змеевик был сделан из искусно соединенных пустых винтовочных гильз. Топка сложена из камней и глины. И с мрачным, невообразимым отчаянием весь механизм был соединен гвоздями и скобами…

Выяснилось, что преданные призраки старых идеалов в состоянии одолеть подъем даже на самую высокую гору округа.

После похорон обе сестры отправились на поиски более благодатной земли, а мать, которая все предшествовавшие годы занималась припрятыванием бутылок от своего мужа, начала доставать их из потаенных мест и продолжила с того самого момента, где закончил Башка. Невзирая на материнское горе, Флойд умудрился закончить школу. Единственной работой, которая давала ему время и деньги, оказалось довольно туманное соглашение, которое он заключил с мошеннической компанией, перевозившей лес на грузовиках. Машины были такими древними и так непомерно нагружались, что ни один из членов юниона и не прикоснулся бы к ним и ни один из полицейских не пропустил бы их спокойно мимо. Поэтому поездки приходилось делать тайно, в темноте, по объездным путям.

«Паршивцы! — ругался Флойд, ведя перегруженную машину с погашенными фарами по горным дорогам, где за каждым поворотом его могли ожидать легавые или смерть. — Паршивцы! Воры! Ну что, нравится тебе это, худосочный?!»

Ему казалось, что отец слышит его. Он надеялся, что тот вертится в своей могиле от его слов. Разве это не он был виноват, что Флойду приходилось каждую ночь рисковать своей шкурой? Да и юнион тоже был хорош. Никому из его сверстников с разумными, стоящими на земле отцами — даже тем, чьи предки погибли от несчастных случаев, — не приходилось так рисковать, потому что ни у кого из них отцы не были фанатиками. Так разве это не отец виноват, что в три часа ночи он ползет по серпантину с погашенными фарами, когда вместо этого он бы должен был отдыхать и набираться сил перед завтрашней игрой?

Однако он никогда не задавал себе вопроса, почему он не ушел из команды после окончания школы и не нашел себе постоянной работы. Он никогда не спрашивал себя, почему ему необходимо каждый день выходить на пыльное, грязное поле и пытаться переиграть всех этих красавчиков, которые вели себя так, будто иметь отца-алкаша — государственное преступление… Он никогда не спрашивал себя об этом.

После окончания школы Флойд сразу же отправился работать в лес. При дневном свете! Для Флойда Ивенрайта с тьмой покончено! И поскольку он поклялся, что никогда не вступит ни в какой паршивый тред-юнион, единственное, что ему оставалось, — работа в лесу. Из-за того что он не состоял в профсоюзе, ему приходилось вкалывать в два раза больше, чтобы не попасть под увольнение. Его антипрофсоюзные настроения были настолько сильны, что вскоре он был замечен руководством предприятия — старыми лесорубами, которые продолжали считать, что человек отвечает сам за себя и никакие организации ему не нужны! — этим бывалычам не потребовалось много времени, чтобы распознать в крепком рыжеволосом юноше потенциального руководителя. Через два года он стал прорабом — от грузчика до прораба за два года, — а еще через год на него была возложена ответственность за всю работу на лесоповале.

Горизонт прояснился. Он женился на девушке из известного политического семейства округа. Он купил дом и хорошую машину. Большие люди — владельцы лесопилок, президенты банков — стали называть его «молодцом» и приглашать в свои организации и общественные кампании по сбору средств для индейцев. Дела явно шли на лад.

Но иногда по ночам… его сон тревожили яростные вопли. Когда его коллега по работе увольнялся толстозадым боссом, который из офиса и носа не высовывал, разве что прогуляться вдоль берега, Флойд чувствовал, как в мышечной ярости сжимаются и разжимаются его крепкие красные кулаки, а в ушах начинают звучать старые боевые напевы:

Ты на чьей стороне?

Ты на чьей стороне?

В благородной борьбе

Ты на чьей стороне?

И постепенно он начал обнаруживать, что все больше и больше отдаляется от руководства, начиная испытывать все большую симпатию к рабочим. А почему бы и нет, черт побери? Прораб не прораб, разве сам он не рабочий, если уж начистоту? Рабочий и сын рабочего до мозга костей. Он ничего не выигрывал, заставляя других повышать производительность, он не участвовал в дележке пирога, когда в конце года подводились итоги прибыли; он отрабатывал свои часы, тянул лямку, чувствуя, как незначительные злоупотребления оставляют неминуемые отметины на его теле — единственном инструменте, имеющем ценность для любого лесоруба. Так как же, черт побери, ему было не ощущать всех тягот рабочего класса? Не то чтобы он уже был готов отдать жизнь за юнион — спасибо, он уже насмотрелся на то, что из этого выходит, он просто поставит подпись и будет платить