— Кукуешь? — крикнул рыжий сквозь гул мотора, и мне подумалось, что эта моя тут встреча с ним сильно отдает злорадной насмешкой судьбы над Волобуем. — Не проскочил?

— Буксует, гад!

— Ну?

— Засел вот, как видишь!

— Чувиху, что ль, волокешь в лес?

— Да нет… Жена, понимаешь, захотела дочурке елочку выбрать, — сказал я.

— Свисти кому-нибудь, — захохотал рыжий. — Залазь, покажешь место, где будете пилить елку!

Я влез к нему в кабину. Он с хвастливой небрежностью, чуть было ни ударив «Росинанта» выносными колесами, двинулся в лес, опустив нож до основания.

— А потом столкну на чистое место. Бабец ничего? Или так себе?

— Не знаю… Смотри вперед, а то сосну заденешь, — сказал я.

— Неужели свежак? — азартно изумился он?

— Ну, свежак, свежак, — сказал я.

— Мать его впоперек, тогда тем более незачем домой, раз такое дело с тобой! — Грейдер он вел как игрушку по столу. — Пни заметны, так что не страшно, — объяснил он мне. — Говори, где завернуть. Может, вон на поляне за теми кустами? Ни хрена не будет видно, слышь!

Мы были как сообщники по темному сговору, оскорбительному для Ирены, но я ничего не мог поделать, потому что полностью зависел от этой богом подосланной мне бесстыжей рожи, на которой отображалось все, что хочешь — озорство, мужская поощрительная солидарность и добродушная зависть ко мне. Мы сделали так, как он посоветовал, — развернулись на поляне в стороне от проселка, где зеленой купой темнели кусты можжевельника. Мы объехали их дважды, до дерна счистив снег в отвал от кустов.

— Ну вот тебе и штраса. Подашь тут задом в прогал и… — Лохматый конец фразы рыжий досказал мне на ухо. Я достал четвертинку и всунул ее в карман его телогрейки.

— Больше ни черта нету, — братски заявил я, — получка будет только завтра, понимаешь? Так что ты не обижайся, пожалуйста, добре?

— Да ладно, — сказал он, — у самого-то осталось что-нибудь тяпнуть?

Мне было бессовестно жаль четвертинки, и он это понял.

— Как же ты без гари будешь? Не! Возьми назад. Бери-бери! Ты ж без заправки не справишься…

Я благодарно сказал ему в душе, что он замечательная рыжая сволочь, и нахально забрал четвертинку назад.

Остатком этого нашего великодня распоряжалась Ирена. Она не разрешила мне загнать «Росинанта» в прогал заросли, потому что в продолговатых радужных коробках лежали елочные шары, а их надо было развесить на можжевеловом кусте, стоявшем в середине купы. В серых бумажных пакетах оказались мои кульки с изюмом, тыквенными зернами и конфетами, что я приносил когда-то ей, и была еще бутылка шампанского, хала и банка маринованных слив. Был еще — первый за все мои тридцать лет! — новогодний подарок мне — ручные часы на белом металлическом браслете. Такие же самые, что я ношу и теперь… Когда она надевала мне их на руку, я глядел на макушку наряженного нами куста, — тогда волей-неволей приходилось подставлять лицо летящему снегу, а он, как известно, быстрей всего тает во впадинах глаз…

В машине я сказал Ирене, что у меня было всего два рубля и на них вот закуплены пачка сигарет и четвертинка.

— Значит, это водка у тебя звучала? — растерянно спросила она. — Ну и пусть! И хорошо! Все равно нам радостно!

Было непонятно, кого она утешала — себя или меня и что ей чудилось, когда «звучала» четвертинка…

Тридцать первого мело снизу и сверху, и у подъезда, где я поставил с вечера «Росинанта», образовался сугроб. Было тревожно за нашу «штрасу», за шары на кусте, — их могло посрывать, и было досадно, что январь отделялся от меня еще целыми сутками — пустыми, лишними и ненужными. Я решил, что «Росинанту» лучше зимовать тут, — мало ли когда он может понадобиться, да и вообще будет веселей, если он останется дома, со мной. Кому-то же надо оставаться со мной?

На улице мело во все концы и пределы, и на автобусной остановке люди жались кучками, чаще всего тесными парами. Во мне все больше росла тоска и обида на то, что наш с Иреной вчерашний день оказался скоротечным и обманным, — от него ничего не осталось, чтобы в этом можно было жить всегда. Во вчерашнем дне все было выдумано нами самими, потому что вернулись мы каждый к себе, поодиночке, в свою «волобуевскую» реальность. И Волобуй, между прочим, никакой не мажордом, а законный Иренин муж, отец ее и своего ребенка. А я — приблуд! К тому же — нищий. Нищий приблуд-пристебай с помпоном на финском берете! Флакона духов не мог подарить ей! Что может быть унизительнее?.. А как я принял от нее часы, господи! Растрогался, видите ли, а того не подумал, что они могли быть куплены на деньги Волобуя! На его выслуженную в тюрьме пенсию!..

Я не стал дожидаться автобуса и пошел пешком, уверив себя, что у меня нет четырех копеек на билет. Нет и не будет, и январь мне ничем не поможет, и что так мне и надо! Я шел и ждал, что с меня вот-вот снесет берет, но что я не погонюсь за ним и не подниму, потому что это тоже надо было, чтобы его сорвало и унесло метелью. Она мела, задувала то с боков, то в спину, а надо было все время хлестать мне в лицо, и я несколько раз переходил на противоположный тротуар, возвращался назад и опять пересекал мостовую, но везде оказывалось то же самое. На мосту я снял часы и швырнул их через перила. По моему расчету, они должны были долететь до воды за пять секунд, и за это время я трижды мысленно поймал их и четыре раза бросил снова.

После обеденного перерыва я узнал, когда получал свои сорок пять рублей, что издательским женщинам зарплата была выдана тридцатого. И хотя это открытие ничего не меняло, — если Ирена и купила часы на свои деньги, жить-то она будет за счет Волобуя, — все же я испытывал какое-то очищающее меня чувство облегчения. После работы я отправился в универмаг. Часы стоили тридцать три рубля, а браслет два. Я купил еще духи «Серебристый ландыш» и синеглазую, косящую к переносью губастую куклу-неваляшку. Я попросил продавщицу не завертывать ее и пошел домой пешком. Метель поутихла, но прохожие встречались редко. Куклу надо было то и дело перемещать из-под правой мышки под левую, а из-под левой — под правую. Тогда она звонила — сдвоенно, мелодично и приглушенно-жалобно, и прохожие приостанавливались и оглядывались на меня удивленно и чего-то ожидающе. Но их