Для этого и было создано Объединение; правда, признавался Альперин, деятельность Объединения была фактически прекращена, едва начавшись, ибо «тотчас по окончании военных действий все становилось яснее, что советская власть не желает эволюции, а возвращается к тактике угнетения народа и насилию над всей жизнью страны. С такой властью, при таких ее приемах, контакта быть не могло… Мы, конечно, в наших ожиданиях обманулись, как сами народы России обмануты были в своих. Едва ли кто-нибудь может этого теперь не понимать»[800].

Таким образом, «инцидент» был окончательно исчерпан. Что же касается попытки примирения, то задним числом очевидно, что она была обречена на провал. Косметические изменения, на которые вынуждена была пойти советская власть в годы войны, некоторые эмигранты приняли за сущностные, за начало долгожданной эволюции, «нормализации». В этом они были не одиноки, и речь не только об эмигрантах: на перемены после победоносной войны рассчитывали и советские люди. Эти надежды довольно быстро рассеялись: коммунистический режим, а если точнее — Сталин, вовсе не собирался меняться. Первые робкие признаки «эволюции» стали заметны лишь после его смерти[801], и в конечном счете преодоление изрядно полинявшего большевизма произошло изнутри и именно таким путем, который предвидел Василий Маклаков и некоторые другие эмигранты его поколения. Но это произошло уже за пределами их биологического существования.

«Более чем девяносто два года жизни отпустил Господь на земле Нине Николаевне Берберовой именно для того, чтобы она написала „эту книгу“ — „Курсив мой“», — писал Евгений Витковский, автор предисловия к лучшему изданию «Курсива», выпущенному «Согласием» в 1996 году. — «Не напиши она „этой книги“ — жизнь была бы не выкуплена у Бога, никакими беллетризованными биографиями, второстепенными стихами, „малой прозой“ а-ля парижский Зощенко и даже несколькими исследованиями русского масонства. К счастью, книга написана и известна всему миру» (с. 7 — здесь и далее в скобках ссылки на издание: Берберова Н. Курсив мой: Автобиография / Вступ. ст. Е. В. Витковского. М.: Согласие, 1996).

Насчет «всего мира» — бог весть, но вот то, что именно «Курсив» стал главной книгой Берберовой и обусловил моду на «все берберовское» в России, — бесспорно. Вряд ли кто-нибудь будет также спорить, что успех книги вызван в значительной степени (если не сказать — прежде всего) ее скандальным характером. «Такого» Бунина или, к примеру, Андрея Белого явила миру только Берберова. Берберова «обезопасила» себя от упреков в чрезмерном (даже для мемуаров) субъективизме, без обиняков заявив:

Напомню, пунктиром, основные «формальные» вехи жизни Нины Николаевны Берберовой (1901–1993). В 1922 году опубликовала первое стихотворение; в том же году уехала из России вместе со своим тогдашним мужем В. Ф. Ходасевичем и после скитаний по различным европейским странам обосновалась с 1925 года в Париже. С Ходасевичем разошлась в 1932 году; в 1936–1947 годах была замужем за Николаем Макеевым, в 1954–1983 — за пианистом Георгием Кочевицким. В ноябре 1950 года перебралась в США, где в 1956–1963 годах преподавала русский язык и литературу в Йельском, а в 1963–1971 — в Принстонском университете.

«Автобиография» Берберовой столько же о себе, сколь и о других. «Другие», изображенные в «Курсиве», весьма интересны. Ибо это — Ходасевич, Горький, Гумилев, Георгий Иванов… «„Курсив“ — это „шов“, — писал Евг. Витковский, используя образ Берберовой, — которым восстановлена связь времен через огромный отрезок ХХ века, пролегший вчуже от России, в эмиграции. Но — восстановлена для нас, читателей» (с. 9).

Восстановлена ли? И не оказались ли читатели в дураках, внимая «великой Берберовой» (А. Вознесенский)? Речь идет не об аберрациях памяти или вольной или невольной беллетризации. Е. Витковский продемонстрировал, на примере рассказа Берберовой о последних днях Георгия Иванова, которые она не могла видеть, ибо находилась в то время в Америке, как литературный персонаж на глазах читателя «мгновенно отслаивается от своего исторического прообраза и мифологизируется» (с. 7). Я говорю о том, что многие страницы «Курсива» — не что иное, как «сведение счетов»; на это обратил внимание еще Роман Гуль в обширной рецензии на англоязычное издание книги[803].

Особенно бросается в глаза эта особенность книги Берберовой в «Биографическом справочнике», который, по справедливому замечанию Витковского, невозможно отделить от основного корпуса «Курсива» — «настолько явно продолжает и дополняет он книгу, проясняет недоговоренности, проявляет двойственность отношений и даже простые пробелы памяти» (с. 20). Впрочем, столь же справедливо Витковский пишет, что «эта часть книги — самая странная, самая субъективная… здесь появляются прямые грубости; главное же — это вовсе не „Биографический справочник“» (с. 18).

Еще бы! О Марке Алданове, скажем, сообщается, что он «писал о судьбе эмигрантской литературы в „Современных записках“, № 61» (с. 632). И это все! Комментаторы «Курсива» В. П. Кочетов и Г. И. Мосешвили рассуждают, что, «судя по всему, Н. Н. Берберова относилась к М. Алданову с несколько большей симпатией, чем к Г. В. Адамовичу (уничижительную „справку“ об Адамовиче см. на с. 630–631 „Курсива“. — О. Б.), тем не менее ее оценка представляется несправедливой». Алданов не «только писал о судьбе эмигрантской литературы в `Современных записках`, — с некоторой наивностью поправляют они Берберову, — он один из самых известных писателей-прозаиков первой „волны“ эмиграции. Его многочисленные романы были переведены на 24 языка и пользовались успехом не только у русских, но и у европейских и американских читателей» (с. 632). И т. д.

Как будто Берберовой было это неизвестно! Полагаю, что корни столь странной оценки Алданова, как, впрочем, и ее весьма неприязненного отношения к Адамовичу (возможно, и к Бунину), — в том страхе и унижении, которые пережила Берберова после освобождения Франции от нацистов. Именно Алданову было адресовано ее «оправдательное» письмо в сентябре 1945 года, в котором она вынуждена была ссылаться на свидетельства в ее пользу Бунина и Адамовича (для чего к ним обращаться). Берберова опровергала появившиеся в печати обвинения ее в сотрудничестве с нацистами и, в то же время, признавалась в симпатиях к ним в 1940–1941 годах.