вы думаете. Оно не касается ни Тьерре, ни Эвелины. Тут тайна, которую вы уже не имеете права разоблачить. Вы поклялись! Вы не сможете драться за свою честь без риска скомпрометировать себя как отец или как…

Она остановилась, испуганная словом, которое собиралась произнести. Дютертр закончил:

— Или как супруг?

И смертельная бледность разлилась по его лицу. Рана, которую он считал исцеленной, открылась снова.

— Довольно! — сказал он с силой, протягивая руку за письмом. — Отдайте его мне. Я не хочу оставлять огня под пеплом, не хочу грезить под обманчивым покровом видимого благополучия. Если злые помыслы живут в моем доме, мой долг погасить их. Отдайте это письмо!

— Значит, вы отнимите его силой, если я вам откажу, — сказала Натали, втайне желая, чтобы ее насильно заставили заглушить угрызения совести.

— Нет! Боже сохрани меня от того, чтобы поднять неправедную руку на предмет моей привязанности! Я взываю к вашему священному долгу, который состоит в том, чтобы не иметь тайн от своего отца.

— Я не могу вам противиться, но призываю вас в свидетели страха и горести, с которыми я вам повинуюсь.

Трепеща, она вложила и его руку письмо и уже хотела уйти, когда Дютертр, еще владевший собой, остановил ее.

— Останьтесь! Быть может, это отравленная парфянская стрела; я побеседую с вами об этом письме, каково бы оно ни было, когда просмотрю его; садитесь.

Натали села на некотором расстоянии, повернув голову так, чтобы казалось, будто она не наблюдает за отцом, однако внимательно следя за его отражением в зеркале.

Дютертр, увидев, что письмо очень длинное, положил его на стол, придвинул кресло и прочел… не письмо Тьерре к Натали, как он ожидал, но письмо, которое Тьерре накануне получил от Флавьена.

В том состоянии озабоченности и переутомления, в котором прошлой ночью в Мон-Ревеше его застала Эвелина, Тьерре, за полчаса до ее появления, положил в конверт и запечатал, вместо собственных стихов, десять листков, составлявших письмо его друга. По воле случая обе пачки лежала на столе рядом, обе были одинаковой толщины, одинакового вида даже голубоватая бумага их была одинаковая, потому что Тьерре воспользовался остатками бумаги, которую Флавьен привез с собой в Мон-Ревеш. Тьерре заботливо спрятал свои стихи в ящик письменного стола, надписав адрес Натали на весьма конфиденциальном и довольно компрометирующем письме, в котором его друг открывал ему свою любовь к госпоже Дютертр.

Если вспомнить выражения этого письма, то для Дютертра смысл его сводился к следующему.

Цветок, отданный заснувшему Флавьену тайком и, быть может, с любовью, разжег в нем пламенное любопытство, чувственную и дерзкую страсть. Случайно или намеренно Олимпия приколола такие же цветы к своему корсажу. Ее странное, плохо скрытое волнение позволило предприимчивому молодому человеку в течение целой недели говорить о желаниях, одна мысль о которых заставляла трепетать от бешенства деликатного мужа и страстного любовника. В минуту, когда Флавьен уже был готов отступиться перед сопротивлением напускной или истинной добродетели, новое таинственное появление тех же самых цветов воспламенило его до такой степени, что он спасся бегством, чтобы не пасть перед искушением.

«Ну да, великодушный Флавьен удостоил оставить мне жену еще незапятнанной! — думал Дютертр. — Не будь он столь великодушен, еще день — и слабая, неосторожная женщина упала бы в его объятия завороженная и досталась бы ему, как воробышек ястребу».

Таково было первое впечатление Дютертра. Человек слаб, когда любовь в нем берет верх над способностью рассуждать. Портрет его жены, изображение ее привлекательности, слабости и соблазнительной кротости, которое Тьерре нашел великолепным в его несколько первобытной наивности; рассказ о трепещущей и потрясенной Олимпии в объятиях Флавьена — все это заставляло кровь Дютертра кипеть и бурлить в его жилах. «Я никогда бы не поверил, что она так робка перед наглостью, — говорил он себе, — никогда бы не подумал, что ей угрожают те опасности, которых женщина, по-настоящему целомудренная, даже и знать не может».

Эти картины волновали и мучили Дютертра так сильно, что не давали ему задуматься над таинственной историей с цветами. Читая первые строки послания, он улыбнулся самодовольству Флавьена, настолько невероятной, невозможной казалась ему мысль, что его жена способна на такое заигрывание. Но когда его воображение мучительно приковали к себе сцены, которые рассказчик написал с несомненной искренностью, простодушием и даже скромностью, он допустил, что Олимпия, во всяком случае, могла прислать цветы в Мон-Ревеш. Олимпия не старалась вызвать страсть, но, быть может, поддалась ее магнетизму и, быть может, сама в конце концов на нее ответила; может быть, и впрямь Флавьен проявил великодушие, пытаясь еще сомневаться а ее взаимности и обратившись в бегство. Так говорил себе Дютертр.

Натали наблюдала в зеркале удивление, сомнение, муки своего отца. Она испытывала одновременно радость и угрызения совести, восторг и ужас.

Дютертр дочитал письмо и вернулся к его началу, взвешивая каждое слово, и тут увидел в нем то, чего не заметил раньше.

Новая мысль всколыхнула его, и, не владея собой, он грозно встал перед Натали.

— Дочь моя, — сказал он, испепеляя ее взглядом, — это гнусная интрига. Это вы в один прекрасный день заметили, что моя супруга приколола цветок к корсажу. Это вы решили позабавиться жестокой игрой, подсунув такие же цветы заснувшему молодому человеку. Это вы послали ему цветы в Мон-Ревеш, внушая ему, что моя жена, моя бедная жена в него влюбилась. Вы хотели скомпрометировать, погубить ее; он сам это почувствовал, и скоро вы будете разоблачены и наказаны отвращением, которое люди станут испытывать к вам.

— Этого я и ждала! — дерзко ответила Натали. — Не постаралась ли госпожа Олимпия дать это почувствовать господину Флавьену? Не думает ли она в своем милосердии, что дело обстояло именно так? И, конечно, ее «прекрасные слезы», как он говорит, и ее достаточно ясные намеки — страшное обвинение, поддерживающее торжество ее ненависти, когда, написанное пером господина Флавьена, оно попадается на глаза моему отцу. Неужели я уступила бы вашему приказанию показать письмо, если бы не предвидела, что в один прекрасный день госпоже Олимпии удастся уверить вас в том, во что уже верит ее обожатель? Разве не следовало мне обезопасить себя от подобного коварства? Ведь оно сделало бы меня беззащитной перед ее ненавистью ко мне и вашим гневом? Посмотрите, какая между нами разница: я ни в чем ее не обвиняю! Я не говорю, я не думаю, что она передавала или посылала цветы; но я вижу, что он их получил, что он приписал это проявление кокетства ей и что завистливая и жестокая женщина, плача от