А другой гражданин, которого репортер остановил на улице, призвал покончить с монополией КПСС на власть и ввести в стране многопартийную систему. И сразу же на экранах появилось несколько самодельных плакатов: “Долой однопартийную систему!”, “Пусть будет несколько партий!”. Как ни странно, ведущий этой новой передачи держался совершенно невозмутимо, как будто такие традиции, как свобода слова и свобода собраний, существовали в СССР издавна, а не возникли всего минут пять назад[1206].

Созвать XIX партийную конференцию Горбачева побудила не Нина Андреева. Впервые он предложил провести ее еще в январе 1987 года – с целью подстегнуть процесс демократизации, а в июне того же года ЦК постановил, что конференция откроется 28 июня 1988 года. Но история с Андреевой повысила ставки и придала Горбачеву решительности. Благодаря ее письму он выяснил реальную расстановку сил в Политбюро. Ночью 25 марта, после обсуждения публикации в Политбюро, Горбачев долго не мог уснуть и все думал: “Раскол неизбежен. Вопрос лишь – когда?”[1207] Теперь он пойдет на те шаги, которых до сих пор всеми силами избегал как чреватых противоречивыми последствиями: с одной стороны, они увеличат число его сторонников, когда произойдет более крупный раскол, а с другой стороны, они углубят сам этот раскол. Горбачев намеревался привлечь к политическому процессу массы избирателей, чтобы опереться на них в противостоянии консерваторам, которых все больше тревожили инициированные им демократические перемены.

Обычно на партийных съездах решались общие вопросы внешней и внутренней политики, там же “избирались” и члены ЦК. Но очередного съезда КПСС пришлось бы ждать до 1991 года. В первые послереволюционные годы для решения чрезвычайных вопросов между съездами созывались партконференции, но после 1941 года еще ни одной конференции не было. Теперь же перед Горбачевым стояла неотложная задача – ослабить власть КПСС: учредить преимущественно свободные выборы, передать часть партийной власти выборным советам, радикально уменьшить численность партийного аппарата, попытаться ввести реальную власть закона, при которой партия не могла бы вмешиваться в судебные процедуры.

Еще одна причина этого политического перелома, как вспоминал помощник Горбачева Брутенц, заключалась в том, что экономические реформы не работали[1208]. Яковлев задокументировал их провал в докладной записке, составленной 3 марта 1988 года: во многих областях – никакого эффекта, никакого хваленого подъема “самоуправления и самостоятельности”. Лишь 21 % рабочих видели хоть какую-то связь между интенсивностью и качеством своей работы и размером своего заработка. Народное доверие к хозяйственному управлению было еще ниже: всего 7,3 % работников положительно оценивали деятельность хозяйственных органов, 13 % – работу чиновников местных советов, 14 % – пользу от партийных комитетов[1209]. Центральные министерства “топчут” новый закон о предприятиях, говорил Горбачев в Политбюро в тот же день. На Западе сфера услуг выросла почти до 80 % всей экономической деятельности, “а у нас по-прежнему 12 или 10 процентов занятых в этой сфере”, что пагубно отражается на быте и настроениях людей[1210].

Горбачев по-прежнему публично настаивал на “руководящей роли” партии в экономике, но его личные взгляды были куда ближе взглядам Яковлева: он считал, что партийные бюрократы только говорят о самоуправлении, “но свирепо борются за собственную власть”[1211]. Как решить эту проблему? Для начала, отобрать у партии право вмешиваться в экономику и оставить в ее ведении только более общие вопросы – например, идеологические. Но, если отвлечься ото всех этих соображений, Горбачев прежде всего отстаивал демократию ради демократии. Он мечтал отмотать назад семьдесят лет коммунистического режима и сделать так, чтобы партия наконец держала ответ перед народом. Правда, многих людей одолевали апатия и отчужденность, но, как оптимистично полагал Горбачев, участие в самоуправлении поможет им исцелиться от этого недуга[1212]. Сам Горбачев сомневался в том, что советские граждане готовы к большей демократии, но сомневался не очень сильно. Однажды он упомянул о “рабской психологии” населения, но объяснил ее годами сталинской диктатуры[1213]. В действительности за долгие века царского самодержавия народ проникся своего рода фатализмом, а установившийся на десятилетия тоталитарный строй, при котором советских людей вынуждали доносить друг на друга, серьезно подорвал взаимное доверие, на которое во многом опирается любая демократия[1214].

В силу всех этих причин Горбачеву в первую очередь нужно было убедить себя самого в том, что он поступает правильно[1215]. Но даже если это так, каковы шансы, что с ним согласятся консерваторы? Он рассчитывал на все еще громадный авторитет генсека, который заставит многих пойти на уступки, а также на собственную интеллектуальную изворотливость. Реформаторы по-прежнему составляли меньшинство и в ЦК, и в Политбюро, в которое входили всего 14 человек: это были, как отмечал он в мемуарах, он сам, “Яковлев, Медведев, Шеварднадзе, Рыжков, [секретарь ЦК Николай] Слюньков” и еще пара человек под вопросом[1216]. Большинству его коллег, говорил он как-то раз Черняеву, свойственны “нищета философии” и “отсутствие культуры”. Воротников возглавляет “худшее у нас правительство из всех республик”. Премьер Рыжков сетует, что “мы ему работать не даем – все его дела на [Политбюро] тянем”. А Лигачев (который ненавидит Рыжкова, и тот платит ему тем же) – “18 лет он… правил в обкоме [как и сам Горбачев – 8 лет!] и не знает никаких других приемов”. Поэтому на партконференции нужен не просто политический, а “новый интеллектуальный прорыв”[1217].

Горбачев начал готовиться к XIX партийной конференции еще в конце 1987 года. За свежими идеями он обращался к разным чиновникам и ученым. В январе 1988 года на основе первых советов и предложений Медведев и Шахназаров составили пробный план. Затем Горбачев подготовил “тезисы”, подытожив (пока без подробностей) свои намерения. Медведев вспоминал, что Горбачев намеревался “сломить” сопротивление партии, подавив сомневающихся потоком “дискуссий, толкований и объяснений”. Потом Горбачев засел вместе с помощниками на дачах в Волынском и Ново-Огареве, где они разрабатывали и переделывали проекты его обращения к участникам конференции. Теперь Горбачев уже понимал, чего хочет: превратить рабски послушные и редко заседающие советы, имевшиеся на каждом уровне государственной власти, в постоянно действующие, полноценные законодательные органы. Сама идея опереться на уже существующие структуры, а не вводить совершенно новые аналоги западных институтов, была сама по себе неплоха, хотя, пожалуй, чересчур оптимистична, если учесть, что за долгие годы эти советы уже привыкли к собственному бессилию. Кроме того, Горбачев и его советники вынашивали другую идею – тоже, пожалуй, слишком замысловатую – поставить во главе советов на всех уровнях партийных руководителей, при этом сам Горбачев возглавил бы национальный законодательный орган. В глазах либералов это выглядело попыткой сохранить власть партии на веки вечные. Но сами партийные руководители отнюдь не рвались возглавлять народные собрания, особенно учитывая, что вначале им нужно было бы туда избраться, после чего тем, чья кандидатура не пройдет, пришлось бы освободить партийные должности. Выборы в новый законодательный орган – Съезд народных депутатов (числом 2250 человек) в Москве – должны были стать отчасти свободными и открытыми, хотя некоторое количество мест приберегалось для “общественных организаций” вроде самой партии. Сам Съезд должен был избрать Верховный Совет СССР, который будет непрерывно заниматься законотворчеством[1218]. В перспективе Горбачев (как он говорил Черняеву в январе) собирался прибавить к своему званию генерального секретаря партии титул президента СССР, став “президентом-генсеком”[1219].