— Не пришлось бы нам делать по три дела, — без улыбки заметил Вовка. — Три хороших и три… наоборот.

— Зачем? — опасливо поинтересовалась Зинуля.

— Для равновесия…

— “Наоборот” у вас, наверно, и так хватает, — вставил Винцент Аркадьевич. — Сотворите по три хороших дела… и потом столько же еще лучше. Чем больше хороших дел на свете, тем больше равновесия, вы уж мне поверьте.

— Ладно, — шепотом согласился Вовка.

Зинуля спросила:

— А у кого он будет храниться?

— По очереди, — решил Винцент Аркадьевич.

— Тогда сперва у меня!

Вовка прошелся по Зинуле взглядом. Она была в своем свитере с павлинами и “латунных” лосинах.

— У тебя же нет никаких карманов!

— Ох, у тебя уж будто карманы!

Это она просто от вредности. По случаю прохладной погоды Вовка был в курточке и джинсах. Джинсы были старые — тесные и коротковатые, но уж карманов-то на них хватило бы на полное лото.

И Вовка затолкал бочонок в узкий карман у колена.

Они пошли обратно и оказались в окраинном поселке, который назывался Бабарюха, на улице Лопатной (и кто придумывает такие названия?).

Винцент Аркадьевич показал на длинный приземистый дом, обитый коричневыми досками.

— Вот здесь жила потом Евдокия Федотовна. Тетя Дуся…. После того, как славная таверна “Адмирал Бенбоу” все-таки стала съезжать в овраг, они с сестрой, тетей Катей, перебрались сюда. То ли сняли квартиру, то ли купили половину дома, не помню… Кстати, прожила тетя Дуся почти сто лет и умерла… постойте, в каком же году?

— Да ну тебя, дед, — надулась Зинуля. — У каждого твоего рассказа один конец: этот умер, эта умерла!

— А что поделаешь, дорогая! Я же рассказываю про давние дела. Время… Даже в лото нет числа больше девяноста. “Дед — девяносто лет”…

— Но тебе-то еще далеко до девяноста! — рассердилась Зинуля. — Чего ты!..

— А “чего я”?

— Ты смотри… это… не вздумай…

— Да, вы не вздумайте, — вдруг шепотом попросил Вовка. — Пожалуйста… — И взял Винцента Аркадьевича за рукав.

Винцент Аркадьевич слегка растерялся:

— Да? Что же… ладно… — Он помолчал, подумал на ходу и повторил: — Ну, ладно. Ладно…

Винцент Аркадьевич Греев понимал, что не окончит своих воспоминаний. И дело даже не в возрасте. Он боялся, что через какое-то время работа пойдет туго, потому что станет ему не интересно.

Интересно было писать про дом над оврагом, про старую библиотеку (которая в нынешнее время опять стала церковью), про Кудрявую, Ферапонта, Рудольфа… А про дальнейшую жизнь — что?

Клавдия была не права. Он поездил и повидал немало. Бывал и в Париже, и в Лондоне, и даже в Люксембурге. То с делегациями ученых, то по путевкам. И встречался со многими знаменитыми людьми. Даже с президентами. Но мало ли авторов пишут про Париж и президентов!

С гораздо большим интересом он вспоминал Зеленую Площадку, рынок с театром-сараем и обрыв, под которым деловито двигались паровозы, вагоны и цистерны… И свой самодельный телескоп, в который Кудрявая, Владик и Винька смотрели на лунные кратеры. Через Глебкино стекло (значит, и Глебка был рядом!).

А поскольку Винцент Аркадьевич был человек добросовестный и все дела привык доводить до конца, написал он на всякий случай — заранее! — к воспоминаниям “Тени и шпалы” заключительную главу.

Глава эта довольно длинная, но вот ее последние страницы.

“…И все чаще снится опять, что мы с Глебкой встретились у непроглядной пограничной полосы. У Тьмы.

Я не вижу Глебку, но слышу, как он шепчет:

— Не бойся. Пройдем…

— Я и не боюсь…

Зачем я вру? Ведь я же боюсь. Очень. Но Глебка берет меня теплыми (как у Вовки Лавочкина) пальцами и ведет во мрак.

Не передать словами, как долго мы идем. Это лишь во сне может пройти тысяча лет. И ощущается именно как тысяча…

Но “все проходит”, и мы видим свет. Сперва звездочку. Ту самую . Потом — синюю щель рассвета. И уже ни капельки не страшно.

Теперь я могу разглядеть Глебку и вижу, что мы одного роста. И понимаю, что я опять — Винька. Это не удивляет меня. Знаю, что так и должно быть.

Рассветает. Мы идем по высокой теплой траве. Я снял сандалии и беззаботно отбросил их. Трава мягко щекочет ноги. Пахнет клевером.

Я оглядываюсь по сторонам. Кое-где стоят большие многогранные пирамиды. Сквозь полупрозрачные грани можно разглядеть фигуры людей. Они кажутся застывшими.

Страха у меня нет, но людей этих жаль.

— Кто их туда посадил?

— Никто, — успокаивает Глебка. — Они сами… Это со стороны кажется, что каждый застыл в пирамиде. А на самом деле пирамид нет. Вернее, каждая из них — целый мир. И люди живут в них, как хотят.

— И у нас будут такие пирамиды?.. Миры…

— Они уже есть, только мы не замечаем… — Глебка вдруг смеется: — Да не думай об этом! Теперь — все хорошо. Ты еще многое увидишь впереди…

Мы выходим к широкому, но мелкому ручью — на песчаном дне видны редкие гальки. Глебка начинает подворачивать свои мешковатые штаны. Значит, пойдем вброд? Ура…

Я обгоняю Глебку и ступаю в воду. По щиколотку, по колено. Прохладные струи закручиваются у ног.

Я оглядываюсь. Глебка идет следом. В очках его отражается заря. Совсем уже светло. Мы беремся за руки и выходим на другой берег.

— Ух ты, смотри… — Глебка приседает на корточки. По песку среди редких травинок идет черный и рогатый жук-великан.

Конечно, он не совсем черный, а с зеленым отливом. На его выпуклой спинке от встающего солнца зажигаются искорки. И мне известно, что каждая искорка — тоже громадный мир. В них есть свои Виньки и Глебки…

Глебка нагибается так низко, что с него срываются очки. Я подхватываю их с песка.

— Это… те самые?

— Конечно…

— А как же… Ведь одно стекло осталось в телескопе. А здесь оба…

— Оно и в телескопе, и здесь… Ты пойми: в этом мире все немного не так …

— А как?

— Узнаешь… — Это он говорит с хитринкой, и я верю, что все будет хорошо.

Глебка встал, взял очки, но надевать их не спешит. Глаза у него… такие хорошие глаза, что мне хочется сказать: “Не надевай”. Только неловко почему-то.

Глебка говорит:

— Вообще-то очки здесь не нужны. Я надел их просто так. Ну… чтобы ты узнал меня.

— Я бы и так узнал!

— Я на всякий случай…