Александр не успел ответить на этот неожиданный взрыв чувств: подошел Маркус с видом еще более отсутствующим, чем всегда, и, вперяясь в Александра пустыми глазами, начал молча открывать и закрывать рот. Александр, подумав мельком, что судьба как-то особенно щедра сегодня на издевательские параллели, сказал с легкой злостью:

– Говори погромче.

Тому в ответ на его отчаянный взгляд кивнул с видом понимающим, но в целом далеким и бесполезным.

Тем временем Маркус обрел дар речи:

– Извините, пожалуйста, сэр. Пойдемте со мной, пожалуйста.

– Что еще стряслось?

– Сэр, там ужасная ссора. Отец поссорился с епископом. Они кричат об ужасных вещах. И он… и мистер Симмонс тоже там… и он очень нервничает и думает, что это все из-за него. Мне страшно, сэр.

– Если ты думаешь, что я по собственной воле отправлюсь разнимать твоего отца и епископа, – желчно отвечал Александр, – да тем более в день премьеры…

В бледных глазах Маркуса стояли крупные слезы. Томас Пул, добрый человек, решил вмешаться:

– Успокойся, Маркус. Я ничего важного мистеру Уэддерберну не говорил, а, наоборот, отвлекал мелочами, мешая насладиться триумфом. Пойдем, Александр, поможем. Будь великодушен в сей славный день. Даже ты не можешь не понимать, что Билла Поттера и епископа нужно немедленно растащить в разные стороны…

Тут он вдруг замолчал и подтолкнул Александра в бок. За плечом у Маркуса возникло беспокойное личико Томаса Перри, восседавшего на руках отца.

– А вот и Алекса-а-андр, – многозначительно протянул Джеффри. – Смотри-ка, Томас. Ты ведь у нас любишь Александра? Некоторые утверждают, что ты его обожаешь. Ну что же ты? Помаши ему!

Александр поспешно удалился вместе с Маркусом. За ними двигался Том Пул, бормоча быстро и негромко: «Ну вот. Еще неприятность. Не подумай, мне жаль старину Перри. И почему нельзя всем жить спокойно? Ты счастливый человек, Александр. Ни к чему не привязан. Вот и не дай себя привязать ни в коем случае. Бедняга Перри. Женщины совершенно безжалостны. Прости за банальность. Элинору я не имею в виду, конечно. Господи, Александр, заставь меня уже замолчать!»

В одном из углов Большого зала епископ, чета Элленби, чета Ортонов, Поттеры, мисс Уэллс и несколько членов младшего духовенства с бокалами, полными шампанского, кричали что было сил. К тому времени, как Маркус привел Александра, их шумный спор переходил по кругу от невыносимой боли при четвертовании к теме казни вообще, распятия, потрошения, возрождения и снова боли. Тут же присутствовал Лукас Симмонс, который кричал о чем-то своем, и Эдмунд Уилки, спокойно просвещавший тех, кто в состоянии был услышать, касательно психосоматических аспектов болевого порога и образа собственного тела. Как раз когда Александр робко приблизился ко всей этой компании, Билл, не слишком-то сдерживаясь, проорал, что епископ – кровавый мясник. Епископ, вспыхнувший до винно-красного цвета, но вполне вменяемый, очевидно, объяснял Лукасу Симмонсу необходимость страдания, в то время как Лукас, мучительно ломая руки, твердил о засилье зла. Уилки не пожелал расстаться с черным бархатом своих одиноких бдений в Тауэре, но уже водрузил на нос непомерные розовые очки. Фелисити Уэллс стояла очень пряменькая, зажатая жестким платьем травяной зелени с подкладными бедрами, фижмами, жесткими брыжами и длинным шлейфом. Фредерики не было, зато была Стефани, задумчивая, с тяжеловатым изяществом склонившаяся к Дэниелу, словно Венера ранней весною Боттичелли.

…Скандал начался не сразу. Мисс Уэллс увлекла Стефани вслед за четой Элленби познакомиться с епископом, очаровательным, по ее словам, человеком. Епископ, высокий, мрачноватый, довольно видный, стройный мужчина с целой гривой седеющих черных волос и умным взглядом, с благодарностью отметил Стефани за ее, как он слышал, превосходную работу с юношеством, с молодыми домохозяйками, с инвалидами, с людьми, которых болезнь приковала к дому. Стефани с самого начала решила помогать мужу в сферах, не вызывающих догматических противоречий, и приняла бы похвалу с благодарностью. Но за спиной у нее вприскочку переминался Билл, словно боксер в мушином весе, готовый нанести удар по пурпурной шелковой выпуклости епископского жилета.

Епископ, заметив Билла, инстинктивно попытался сгладить маслом бушующие волны и заговорил о бурном возрождении культурного наследия, о чувстве подлинного единства, возникающего от совместной работы йоркширцев над новым произведением искусства. Прекрасным примером этому служит деятельность церквей, школ и Билловых замечательных курсов для взрослых. На это Билл посоветовал епископу говорить за себя, сам же он не считает, что большая часть нашей «культуры», включая, с позволения сказать, Церковь, способна к возрождению или заслуживает его. Лучше было бы им с достоинством умереть. Более того. Он с прискорбием должен отметить, что не имеет веры в пьесы, вроде той, что им сегодня показали. В центре такой пьесы – ностальгия по тому, чего никогда не было, мечта, очаровательная и пустопорожняя, о временах кровавых, диких и гнусных. Веселая Англия Елизаветы – деспотическое, полицейское государство во власти шпионов, садистов и палачей, которых почему-то сегодня не показали. Так и вспыхнуло то, что Маркус весьма точно определил как «ужасную ссору».

Мисс Уэллс нервно и резковато возразила, что о повешении, потрошении и четвертовании доктора Лопеса в пьесе сказано было, хоть и мельком. Уилки добавил, что весьма мрачное описание было вырезано режиссером, но мученической смерти убежденного католика Эдмунда Кэмпиона коснуться удалось. Симмонс в странном возбуждении спросил, не иначе ли в те суровые дни воспринимались боль и страдание свои и чужие. И тут начался один из тех странных, словно помимо воли возникающих разговоров о том, что люди делают с людьми. Епископ вспомнил древних святых и пастора Бонхёффера, казненного в концлагере. Симмонс рассказал несколько историй, слышанных на миноносце в Тихом океане, о том, что японцы творили с непокорными пленными. Уилки поделился результатами полезнейших исследований о связи между местом получения болевого стимула и местом реакции на него. Еще, сказал он, когда все тело человека охвачено невыносимой болью, возникает диссоциативное расстройство, и разум извне наблюдает за развитием боли. Лукас очень этим заинтересовался и стал расспрашивать Уилки о психологических механизмах, создающих подобные состояния. Тут епископ заметил, что есть вещи страшнее, чем боль и страх боли, чем смерть и страх смерти. Это невежество и зло. В свое время он был священником в Бентамской тюрьме и «своим» заключенным, приговоренным к виселице, никогда не разрешал идти на казнь с разумом, отуманенным или притупленным морфием. Он всегда оставлял им возможность, оказавшись лицом к лицу со смертью, покаяться или обратиться. И поэтому он за сохранение смертной казни.

Тут Билл Поттер перешел на рев. Он назвал епископа садистом и извращенцем, возомнившим себя Богом. Маркус отправился на поиски Александра. Епископ с красным, но невозмутимым, словно окаменевшим, лицом слушал Билла и всем своим видом показывал, что его оппоненты мыслят наивно и поверхностно, не учитывая истинной сути и серьезных последствий его служения.