Костыль думал. Проклятый мор, прогнавший его из родной деревни и уничтоживший многих из тех, кто был ему дорог, подарил ему новый дом и жену. Этого события, яркого, как вспышка падающей в ночи звезды, бесконечно чистого, сладкого и счастливого, хватило для того, чтобы увериться в том, что даже в самом плохом есть свой далеко идущий смысл. Почему-то даже смерть Нии не изменила мнения. Чужак, наверное, потому его заприметил. Чужак-прежний, который пришел попросить о помощи. Мог бы этого и не делать — Костыль без всяких просьб был с ним заочно солидарен и согласен. Он не хотел мешать Очищению не потому, что это был изощренный способ покончить со всем сразу — он видел в нём такую же вперёд толкающую трагедию-силу, как чёрный мор, и такие же неисповедимые дороги судьбы, которая сама знает, что лучше, а что хуже. Признавая за событиями непререкаемое право случаться и оставляя при этом для человека одну лишь роль наблюдателя, он не считал себя трусом, ровно как и соучастником, хотя по логике вещей мог быть приписан и туда, и туда, да ещё и назван ненормальным. Но не фанатиком — таким, как поклоняющиеся Разрубившему Луну, он никогда не был. Всё-таки у него присутствовала на плечах своя голова. И возраст, когда все глобальные трагедии начинают казаться не столь существенными.

Костыль просто однажды узнал: из большого страдания выплавляется чьё-то отдельное счастье. Своё он уже встретил и пережил и был согласен умереть. И был спокоен. Грядущие ворота, те, что в огне — для кого-то другого. К Ние он сам пойдёт через другие.

Она, наверное, сильно ждёт.

Не умеющий общаться с людьми, он всегда очень хорошо ладил с животными. Пастушьи ли это собаки, с выверенной безжалостностью и холодным аккуратизмом хватающие за ноги отбивающихся от стада телят, тонко блеющие козы с витыми рогами, бестолковые куры или длинношеие гусаки — все они его слушались, никто ни разу не боднул, не укусил, не ущипнул, не клюнул. Было бы так с двуногими, порой думал он. Было бы…

Люди предъявляли к нему, а, значит, к себе подобным, слишком много претензий.

Всё начиналось с возмущения ранней побудкой, когда пастух собирал своих подопечных по сонным дворам, и заканчивалось призывами к снисхождению к детям, которые якобы только по дурости, свойственной всем в молодые года, кидаются в собак грязью и шишками и исподтишка доят общинных коров. И’нат же видел в первом признаки лености, в последнем — только нахальство и пробел в воспитании, поэтому снисходить отказывался. Помощником ему служили уверенность в своей правоте, хлыст и нечувствительность к детским слезам. Матери ядовито прохаживались насчет отсутствия у него семьи собственной и, как следствие, родительского взгляда на жизнь. И’нат не спорил. Взгляд у него был один — человеческий. Нет, он вовсе не ненавидел детей — он просто уважал порядок. Может, чуть-чуть болезненней, чем надо, но именно поэтому он воспротивился, когда люди попытались предписать ему вместе со всеми ещё и принять Очищение. Может, слишком узколобо, чтобы вовремя понять, что и порядка, и жизни его деревне осталось всего ничего, а старания, какими бы они добрыми ни были, бесполезны.

Порядку его когда-то обучил дед, старый деревенский учитель. Голос у него был особенный — твёрдый, спокойный, глубокий, облекаемый в границы правды и знания, он проникал в самое нутро, рядком укладывая истины и законы. Костыль, этот пчелиный дурак, наверняка мог разговаривать так же, но предпочёл носить глупую шляпу и жениться на девушке, которая годилась ему в дочь, заслужив этим немало порицающих взглядов. Если бы не оставил своё прежнее ремесло, сказал бы И’нату и то, что порядок бывает своим и чужим. Что любой пришлый на незнакомой ему земле поймёт происходящие там события по-своему, и, помогая ли или вредя, с равной силой перекроит ту жизнь, которую ему доверят — не по ошибке, умыслу или незнанию, а лишь потому, что видит её иначе. Но пастух не нуждался в нравоучениях. Вовремя отгонять доверенное ему стадо, вовремя его возвращать, привычно воевать с детьми и не думать о причинах мироустройства — таким был обыденный порядок. Однако Очищение в него не вписывалось.

И«нат вдруг услышал знакомый по далёкой молодости тон в разговоре пришлых чужаков. Они, незнакомцы, знали, что делать с Очищением, и И’нат попросил их о помощи. С бессловесными он ладил лучше, чем с людьми, однако в этот раз повезло.

Повезло? Правда ли?

Утреннее солнце пронзает туман, а он занимается своим обычным делом: пощёлкивая кнутом, гонит коровье стадо. В облаках пыли мелькают мерно переступающие копыта. Пятнышко, белая дворняга в подпалинах, трётся у ног, изредка убегая вперед и полаивая. Пятнышко не пустобрёх, а помощник — вот и сегодня, как всегда, следит, чтобы молодняк не разбредался, легонько прихватывает за ноги разыгравшихся юных телят. Полусонно трещат воробьи. За спиной деревня готовится к Очищению. «Не беспокойтесь, — говорит светловолосая девушка с глазами, как лесные колокольчики. — Мы всё сделаем». Колокольчики и тимьян, назревающая земляника, жёлтые головы тёплого зверобоя и колосистый, стрельчатый иван-чай — мудрые, древние названия, одно из немногого полезного, что осталось от мира прежних. Постепенно нарастающее жужжание — пчелы и шмели, эти тоже встают рано. И’нат оставляет женщину и мальчика одних и уходит, печатая след по полу амбара, солнечно-белому от муки. Правильно ли он поступил? Пастух щурится на порозовевшие верхушки леса и лезет за пазуху — свернуть самокрутку, но вспоминает, что отдал кисет рыжей. Какая малая цена за помощь. За устранение от ответственности. Зычно хэкает и снова щёлкает, направляя стадо с дороги в луга. Пятнышко несётся вперёд, потому как должен следить, чтобы никто из бестолкового молодняка не сверзился в канаву. Земля под упругой травой сплошь в ямках от кротов. Клочья тумана, как дым от кострищ, плавают у дальних полей. Воздух пахнет гарью. Конфедераты идут. Луг стелется вперед, пропадая в дымном мареве. На мягком взгорке И’нат привычно расстилает дерюгу и усаживается. Пятнышко, согнав коров в кучу, возвращается и ложится у ног, вывалив из улыбчивой пасти ярко-красный язык. И’нат рассеянно чешет пса за ухом. Ружья он не взял, хоть светловолосая ему и сказала. Ружья у И’ната нет. Он пастух, не охотник. Против кого воевать в мирной деревне? Дуб за спиной шелестит и бормочет. Прикрыв глаза, И’нат почти видит: узловатые корни дуба прямо под тем местом, где он сидит, уходят в земляной мрак. Там, внутри, они собирают влагу и минералы, чтобы питать центр, средоточие. Много-много ответвлений-корней — сильные и крепкие, или высохшие, ненужные, корни напоминают И’нату пути. Дороги, правильные и неправильные, по которым шагают, сделав свой выбор, люди. На него вдруг нисходит странное спокойствие доверившегося человека. Оружие, собранность, сила, учительские голоса. Он верит четырем не-армейцам. Подошедший бычок тычется бархатным носом под руку. И’нат треплет его по широкому лбу. Червячок сомнений, подтачивающий дуб, молчит. Пятнышко дремлет, опустив на лапы крапчатую голову, дёргает ухом на звуки. Слепой мальчик в памяти ползёт по земле, яростно стремясь спрятать послание. Лучше бы не читал. Лучше бы не писали. Доверить чужакам решать проблемы — это от собственного бессилия. Это всё равно, что просить старейшину у соседней деревни: и смех, и стыд, и позор. И’нат разглядывает ладони: загар, мозоли, рубцы как карта всей его жизни говорят о чем угодно, только не о трусости. Они ещё могут держать не только хлыст. Надо было остаться. Тишина звенит комарами и шелестом росной травы — простая, ранняя, июльская, поющая о наступающем дне, что хорош для доброго сенокоса и совсем не годится для смертоубийств. А он, бирюк, всегда несогласный, желчный, так покорно молчит сейчас: не узнает себя и не может понять, вина ли это мирного утра или тех сил, что ворочаются внутри, заставляя ощущать себя так странно. И’нат пытается сказать себе: поднимайся, пока ещё не поздно, вмешайся, помоги, спаси сам. Пахнет гарью, колёса мнут гравий. Пятнышко скулит сквозь непрочный сон. А страх — давит каменной глыбой к земле.