Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я скормил ей горсть нефтяного песка и стал смотреть на собаку, неуверенно стоящую на берегу, подозрительно обнюхивающую какую-то ржавую железяку, торчащую из песка, как гигантский плавник памяти. Потрогала лапой кусок красного пластика, отполированный океаном, попыталась его пожевать, бросила. Стала круговыми движениями облизывать себя вокруг пасти. Я подумал, не отравилась ли она снова.
– Во всяком случае, наводит на мысли, – сказал я про себя. Скормил Лизе еще горсть песка. – Появился бы вдруг человек из прошлого, увидел бы нас здесь и сейчас – что бы он о нас сказал? Счел бы нас вообще людьми?
Лиза посмотрела на меня серьезно:
– Нет. Он назвал бы нас богами.
Яак встал, не спеша вошел в прибой, по колено в черные дымящиеся волны. Собака, руководствуясь каким-то неведомым инстинктом, пошла за ним, придирчиво выбирая себе путь по песку и гальке.
* * *
В последний наш день на пляже собака запуталась в клубке колючей проволоки. Изодрала себя в клочья в буквальном смысле: порезы, сломанные лапы, едва не задохнулась. Наполовину отгрызла себе одну лапу, пытаясь освободиться. Когда мы нашли ее, это было кровавое месиво драного меха и торчащего наружу мяса.
Лиза уставилась на собаку:
– Черт побери, Яак, ты же должен был за ней смотреть!
– Я ушел плавать. Не могу же я все время глаз с нее не спускать.
– Да целая вечность уйдет, пока все это залечится, – кипела Лиза.
– Надо разогреть охотника, – сказал я. – С этим легче будет работать дома.
Мы с Лизой присели, чтобы вырезать собаку из кучи проволоки. Она скулила, слабо помахивая хвостом, пока мы работали.
Яак молчал.
Лиза хлопнула его по ноге:
– Яак, давай сюда. Она истечет кровью, если не поможешь. Ты же знаешь, какая она непрочная.
– Я думаю, мы должны ее съесть, – сказал Яак.
Лиза пораженно подняла на него глаза:
– Ты серьезно?
Он пожал плечами:
– Конечно.
Я поднял глаза, продолжая рвать запутанную вокруг собачьего туловища проволоку.
– Я думал, ты хотел иметь домашнее животное. Как в зоопарке.
Яак покачал головой:
– Гранулы эти кормовые слишком дороги. Я половину своей зарплаты трачу на еду и фильтрацию воды, а теперь еще вот такая фигня. – Он махнул рукой в сторону запутавшейся собаки. – За этой дурой приходится смотреть все время. Не стоит оно того.
– Но она же твой друг. Вы с ней за руку здоровались.
Яак засмеялся:
– Мой друг – ты. – Он посмотрел на собаку, поморщился, подыскивая слова. – А это… это просто животное.
Хотя время от времени мы вели праздные разговоры, каково это было бы – съесть собаку, для меня стало неожиданностью его твердое намерение убить ее.
– Может, стоит отложить это до утра, – сказал я. – Отвезем ее обратно в бункер, починим, и тогда уже примешь решение – когда эмоции схлынут.
– Нет. – Он достал гармошку и сыграл несколько нот, быстрый джазовый пассаж. Вынул ее изо рта. – Хочешь тратить деньги на собачью кормежку – я согласен, наверное, а иначе…
Он пожал плечами.
– Я не думаю, что ее следует варить.
– Не думаешь? – Лиза глянула на меня. – Могли бы зажарить ее прямо здесь, на пляже.
Я посмотрел на собаку – тяжело дышащее, доверчивое животное.
– Все-таки не думаю, что нам следует это делать.
Яак серьезно посмотрел на меня:
– Хочешь платить за корм?
Я вздохнул:
– Коплю на новую «Реакцию погружения».
– Ну, так у меня тоже есть на что копить. – Он поиграл мускулами, показывая татуировки. – А эта – на хрен она нужна?
– Она заставляет улыбаться.
– «Реакция погружения» тоже заставляет улыбаться. И за ней не надо дерьмо прибирать. Брось, Чен, признай: ты тоже не хочешь с ней возиться. Это же геморрой.
Мы переглянулись, потом посмотрели на собаку.
* * *
Лиза зажарила собаку на вертеле над горящим пластиком и нефтью, собранной с поверхности воды. Вкус был о’кей, но, в конце концов, ничего особенного. Случалось мне есть жженого кентавра, который был повкуснее.
Потом мы прошлись вдоль берега. Опалесцирующие волны разбивались, грохоча, о песок, оставляя радужные полосы, и вдалеке тонуло красное солнце.
Без собаки на пляже действительно можно было как следует расслабиться. Не надо было следить, чтобы она не влезла в кислоту или не запуталась в торчащей из песка колючей проволоке, не сожрала чего-нибудь, отчего полночи будет блевать.
И все-таки я вспоминаю, как собака лизала мне лицо, как втащила свою мохнатую тушу на мою кровать, вспоминаю ее теплое дыхание рядом со мной.
И мне ее иногда не хватает.
Пашо[91]
Сухой ветер далеко разносил едкий запах горящего навоза. Рафель Ка’ Корум сделал глубокий вдох, пробудивший воспоминания, потом завязал лицо электростатическим шарфом и повернулся, чтобы забрать свой багаж у оставшихся на толстом колесе пассажиров.
Дул сильный ветер. Шарфы разматывались и бешено хлопали в колючем воздухе, коричневые руки ловили потрепанные развевающиеся знамена, искрящиеся и трескучие, и укрывали ими пропыленные носы и рты. Какой-то мужчина, судя по распятию – кай, передал Рафелю кожаную сумку, потом сложил ладони и склонил голову в ритуальном безликом прощании. Рафель сделал то же самое. Остальные пассажиры, пестрое собрание людей пустыни, плотно набившихся в ложе толстого колеса, повторили жест, добросовестно вежливые к его одеждам и отметкам мудрости пашо.
Толстое колесо медленно покатилось прочь, скрипя выпуклыми студенистыми шинами по грунту Сухой Чаши. Рафель смотрел вслед разбитому транспортному средству. Пассажиры тоже смотрели на Рафеля, в их глазах плескались вопросы: зачем пашо из Кели высадился в центре пустыни? Рафель повернулся к своей деревне.
Круглые хаси джаи сгрудились в бесплодной чаше, словно небольшая толпа беглецов в конических шляпах, плотно сдвинувших головы, их глинобитные робы украшали белые геометрические джайские узоры. Вокруг раскинулись комковатые глиняные поля, возделанные и спокойные; по ним гулял ветер, вздымая в воздух пыльных дьяволов и заставляя их плясать по бледной равнине. На горизонте возвышались кости старого города, причудливые джунгли из стали и бетона, молчаливые, покинутые много поколений назад – больше, чем помнили джаи.
Рафель размотал шарф и снова глубоко вдохнул, впитывая запахи дома, позволяя ностальгии заполнить легкие. Смесь пыли, и горящего навоза, и шалфея с далеких холмов. Где-то в деревне жарили мясо. Койота или кролика, скорее всего оглушенного акустикой и освежеванного, прежде чем очнется, а теперь сочащегося жиром над открытыми углями. Рафель сделал еще один вдох и облизал губы, которые уже потрескались от сухости. Кожа, привыкшая к сочной влажности Кели, туго натянулась на лице,