— Будулай.

— Так чего же ты? — Водитель в круглой ондатровой шапке распахнул дверцу кабины. — Едем.

Будулай удивился:

— Куда?

Водитель явно рассердился:

— А это ты лучше меня должен знать. Сам же в правление эту сатану в юбке прислал, на весь район раскричалась, что Тимофей Ильич хочет тебя в ледяной воде утопить, а теперь еще спрашиваешь. Когда эту проклятую моторку грузили, она чуть не придавила меня. Ты что же, и этого переродка берешь с собой? — Водитель опасливо подвинулся на сиденье.

Теперь только Будулай начал понимать.

— Дозор, ко мне! — садясь в машину, приказал он. И после того как Дозор, впрыгнув в кабину машины, устроился у него между колен, оглянулся. Ему показалось, что в угловом окне дома мелькнула тень.

— Ну и жена у тебя! — опять покачал головой водитель, когда они уже сгружали моторную лодку на берегу правого рукава Дона напротив того места, где даже в самые лютые морозы не замерзала взбаламученная донными ключами вода. — Перед ней даже сам Тимоша как лист перед травой.

— Она мне не жена, — сказал Будулай. Водитель недоверчиво покосился на него.

— А кто же?

— Квартирная хозяйка.

— Чего же она тогда взбесилась так?

На этот вопрос Будулай не ответил. Он уже стоял в лодке, спущенной на воду там, где бурлили донные ключи, и с веслом в руках взглядом измерял длину промежутка с еще недотаявшим между первой и второй полыньями льдом. Между ними ему предстояло раздвигать перед моторкой веслом зеленое рыхлое крошево.

Но пока, на чистой воде, мотор с первого же запуска взял скорость. На корме лодки, по-волчьи подняв уши, сидел Дозор.

После того как отклокотала между деревьями и сплошным гладким зеркалом сомкнулась вокруг острова полая вода, лесовозам с бензопилами уже не подъехать было к нему ни с правого, ни с левого берега Дона, но от этого не убавилось, а скорее даже прибавилось беспокойств у Будулая. Едва лишь оделся листвой лес и установилось тепло, по субботам и воскресеньям стали скатываться к Дону на выбеленные до серебряного блеска солнцем песчаные косы из Шахт, из Новочеркасска и даже из Ростова на «Москвичах», «Победах», «Волгах» и «Жигулях» изнуренные духотой люди, по обоим берегам натягивать красные, синие, желтые и всех других цветов палатки, плавать вокруг на пластиковых и надувных лодках и варить на разожженных в корнях дубов и верб кострах уху под неумолчную музыку транзисторов и магнитофонов.

При объезде острова на моторке и при обходе его с ружьем на плече неоценимую услугу оказывал Будулаю тридцатикратный цейсовский бинокль, однажды вдруг блеснувший ему своими линзами из-под черного бурьяна, давно уже затянувшего собой старый окоп. Под кровлей бурьяна бинокль сохранился так, что стоило Будулаю, обтерев его рукавом, поднести к глазам, как сразу же придвинулись вплотную и пологие в курчавой зелени виноградных садов склоны правобережья, и многоцветное стадо автомашин на правом берегу Дона, и весь, как из раковины, вылупившийся из-под суглинистой горы хутор. Сразу же удалось Будулаю найти линзами «цейса» на самом выезде из хутора в степь и тот дом, в котором жил он теперь на квартире у Клавдии Пухляковой. Правда, до этого он и без бинокля всегда безошибочно находил его с острова, даже по вечерам, когда у Клавдии дольше всех не гасли окна. Будулай уже знал, что Клавдия, засиживаясь до полуночи, вяжет из овечьей шерсти или теплые носки для своего сына, который отбывает теперь кадровую службу в армии, или свитер для дочери, которая жила с мужем где-то в архангельских лесах.

Но с наступлением тепла, пробегая биноклем вдоль хуторского берега и задерживаясь на знакомом голубом пятне ее дома, он теперь уже мог увидеть ее и во дворе, особенно по субботам и воскресеньям, когда она или что-то готовила на летней печке под акацией, или выгоняла с огорода соседских кур, или, достав из сарая тяпку, начинала выпалывать на грядках огорода и между деревьями сада траву. Он хорошо знал, что и на огороде, и в саду ею давно уже все до травинки было выполото, подбеленные известью стволы вишен, яблонь и груш стояли, как перебинтованные, пора бы хозяйке и отдохнуть хотя бы в воскресенье. Уйти от духоты в дом и полежать там в прохладном сумраке или же просто посидеть под козырьком крыльца на ступеньке. Будулай помнил, как даже цыганки в такую жару находили время, чтобы поспать в тени шатра или прямо под бричкой. Видел он, проплывая стеклами «цейса» по улицам и проулкам хутора, что и местные казачки, когда сгущалась духота, побросав под деревья тяпки и грабли, спасались в куренях или спускались от нижних калиток к Дону, громко переругиваясь там с приезжими отдыхающими из-за того, что по всему берегу не найти свободного места. Даже с острова можно было расслышать, как честили их казачки за то, что некуда наступить, не обрезав ногу об консервную банку, и за то, что эти дикари даже ленятся засыпать песком после себя, когда от бормотухи и шашлыков их то и дело гоняет в кусты…

Его же квартирной хозяйке, казалось, совсем незнакомо было, как это можно, ничего не делая, полежать дома в холодке или поваляться в песке у Дона. Все давно уже у нее на усадьбе было вычищено и выскоблено, но даже в бинокль трудно было уследить за ней от катуха к курятнику, от летней печи к колодцу и опять к печке или к погребу. Как будто на целую роту ей надо было наварить, напечь, нажарить. Красное платье так и полыхало по двору, в то время как по всему берегу на песчаных косах переваливалась со спины на живот масса людей, сновали по Дону взад и вперед лодки, и с каждой неслись из транзисторов два исступленных голоса — мужской и женский.

А иногда не успевающему за вспыхивающим то в одном, то в другом конце двора красным пятном Будулаю вдруг приходило на ум, что эта женщина, у которой он стоял на квартире, все время сама придумывает себе какую-нибудь работу, чтобы забыться или же закрыться ею от чего-то такого, что преследует ее, не отступая ни на шаг. Но что же могло ее преследовать? Конечно, это могла быть и тоска или тревога о детях, которые уже откололись от нее и были теперь далеко. Но из ее же скупых слов, когда они оставались за столом вдвоем, он уже успел за это время заключить, что никаких особенных причин для беспокойства об их судьбе у нее не было. А последнее время Клавдия, жалуясь на туман в глазах, все чаще просила Будулая читать ей вслух их письма. И ее дочке, судя по всему, жилось со своим мужем в архангельских лесах совсем неплохо, летом они уже на собственной «Волге» собираются к матери в гости приехать. И у сына Клавдии, того самого новоиспеченного лейтенанта, который привел Будулая с острова и поставил к ней на квартиру, никаких неприятностей по службе не предвиделось. Даже по письмам и по переводам, которые он присылал регулярно каждый месяц, видно было, какой он заботливый сын. И, читая вслух Клавдии его письма, Будулай удивлялся, что у нее в самых хороших местах глаза вдруг наполнялись слезами. Тревожно перебегая взглядов с листков письма на лицо Будулая, она испуганно опускала глаза, как будто хотела спрятать от него не только свою тревогу, но и радость. Женщины, как известно, плачут и от горя, и от счастья. А мать есть мать.