зато ростовщики встречают в нем несравненно более строгого и беспощадного обличителя. Против этих людей, собирающих со слез деньги,[1198] он ополчается с красноречием, далеко оставляющим за собою фразистую речь Плутарха. Последний заявляет, что ему нет повода объявлять войну ростовщикам, «ибо они никогда не угоняли» у него «ни быков, ни коней», и что он хочет лишь показать тем, которые безрассудно берут взаймы, насколько позорно и недостойно свободно рожденного человека это дело.[1199] Василий Великий, напротив, не ограничивается одними советами должникам, но взывает к совести лихоимцев, говорит о попранных ими заповедях Христа, рисует картину причиняемых ими страданий, напоминает об ожидающем их осуждении. «Земледелец, – говорит он, – получив колос, не ищет опять под корнем семени, а ты и плоды берешь, и не прощаешь того, с чего получаешь рост. Ты без земли сеешь; не сеяв, жнешь. Неизвестно, кому собираешь. Есть проливающий слезы от роста, это известно; но кто воспользуется приобретенным чрез это богатством – это сомнительно. Ибо неизвестно, не другим ли предоставишь употребление богатства, собрав для себя одно зло неправды».[1200]

Любопытно проследить, как иногда образ, едва намеченный Плутархом, развивается в устах Кесарийского проповедника в целую картину. В сочинении «De vitando aere alieno» читаем, например: «Не прибавляй к бедствиям нищеты затруднений, проистекающих от займов и долговых обязательств; не лишай бедность ее беззаботности, чем одним она отличается от богатства».[1201]

У Василия Великого эти слова являются в следующем виде: «Мы, бедные, отличаемся от богатых одним – свободой от забот; наслаждаясь сном, смеемся над их бессонными ночами; не зная беспокойств и будучи свободны, смеемся над тем, что они всегда связаны и озабочены. А должник и беден, и обременен беспокойствами. Не спит он ночью, не спит и днем; во всякое время задумчив» и т. д.[1202] Другой пример: Плутарх, советуя должнику продать свое имущество и расплатиться с кредиторами, говорит: «Ты скажешь, что это поле оставил тебе твой отец; но твой же отец оставил тебе и свободу и честь, и за них ты подлежишь еще большей ответственности».[1203] У Василия Великого параллельное место гласит так: «Видал я жалкое зрелище, как свободно рожденных за отцовские долги влекли на торг для продажи. Ты не можешь оставить детям денег? По крайней мере не отнимай у них и благородства. Сбереги для них это одно достояние – свободу, этот залог, полученный тобою от родителей» и пр.[1204] Оба автора требуют от людей, запутавшихся в долгах, труда и настойчивости: «Ласточки не берут взаймы, – говорит Плутарх, – муравьи не берут взаймы, а им природа не дала ни рук, ни речи, ни искусства».[1205] Василий Великий пользуется тем же аргументом: «Муравей может пропитаться, хотя не просит и не берет взаймы; и пчела остатки своей пищи приносит в дар царям; но им природа не дала ни рук, ни искусств. А ты, человек, животное, изобретательное на промыслы, не можешь изобрести одного из всех промысла, чем тебе прожить?»[1206]

Насколько вообще свободно пользовался Василий Великий тем материалом, который был у него под рукою, можно видеть и из других его произведений, где, правда, заимствования, подобные рассмотренным, попадаются более отрывочно, но все же нередко. Чтобы не вдаваться в подробности, укажу для примера хотя бы на те места из «Шестоднева», которые, по-видимому, представляют заимствование из сочинения Плутарха «De sollertia animalium» [«О сообразительности животных»].[1207] Там, где Плутарх сообщает простой факт, Василий Великий присоединяет к нему аллегорическое толкование; где у Плутарха лишь собраны разрозненные примеры смышлености животных, у Василия Великого эти примеры находят морально-философское объяснение. Повсюду заметно то же умение созданное другими пересоздавать в ином духе и новом направлении, воспроизводить чужие мысли, но так, что они перестают быть чужими, заимствовать и подражать, продолжая оставаться самим собою. Более всего в этом отношении замечательна Беседа Василия Великого «На гневливых», несомненно, написанная под влиянием почти одноименного с нею трактата Плутарха «De Cohibenda ira» [«О безгневии»] и в то же время отличающаяся от этого последнего настолько, насколько лишь может отличаться христианское произведение от языческой разработки той же темы. Что касается сохранившегося у Стобея отрывка другого Плутархова трактата «Κατὰ πλούτου» («Против обогащения»), то, к сожалению, он так незначителен по своим размерам, что не дает возможности судить об отношении его к Беседе Василия Великого «К обогащающимся».

Василий Великий, подобно Плутарху, не всегда издавал свои произведения в совершенно законченном и обработанном виде. Отчасти недостаток времени, занятого другими работами, отчасти привычка говорить перед более или менее многочисленной аудиторией и, как следствие этой привычки, уверенность в своем красноречии побуждали того и другого импровизировать на свободно избранные этические темы и затем наскоро записывать эти импровизации по памяти или заметкам слушателей. Так возникли, например, сочинения Плутарха «De poёtis audiendis», «De audiendo», «De capienda ex inimicis utilitate»,[1208] таково же большею частью и происхождение Бесед св. Василия.[1209] Этот способ творчества, естественно, должен был сказаться в некоторой небрежности изложения, в некоторых неровностях стиля, в попадающихся там и сям повторениях, в отсутствии строгой выдержанности тона. Нужно заметить, что как Плутарх, так и Василий Великий на первом плане ставили содержание литературного произведения, а форме его придавали значение второстепенное. Правда, как дети своего века, они оба не были свободны от риторической изысканности речи, но не хлопотали об одних внешних эффектах. Главной задачей, которую они преследовали в своей общественной и литературной деятельности, было распространение в массе здравых понятий о нравственности и того, что каждый из них считал истинным в религии. Поэтому, если предмет был особенно важен, они решались иногда, уступая потребностям времени, выпускать в свет сочинения, не получившие еще окончательной отделки со стороны формы. Впрочем, вообще, хотя наши авторы оба уже далеко отошли от классической graecitas («греческой манеры речи». – Ред.), слог Василия Великого по своей силе, живости, изобразительности и ясности значительно превосходит тяжелый и запутанный слог Плутарха. Речь Василия Великого течет плавно, изобилует поэтическими выражениями, блещет метафорами; его периоды стройны и гармоничны, его конструкции разнообразны и правильны, слова подобраны удачно и всегда точно выражают его мысль. Наоборот, Плутарх утомляет читателя слишком длинными и неуклюжими периодами, трудной и необыкновенной постановкой слов, употреблением редких и вычурных выражений; он любит смелые словообразования, и хотя старательно избегает зияния, однако речь его негармонична и шероховата.

Судьба определила Плутарху и Василию Великому иметь почти одинаковое значение в истории их родных городов. Как в имени Плутарха сосредоточено